Услышав, как хлопнула дверь в ванной, Гаевский выключил плеер.
* * *
В отдельном банкетном зале ресторана за час до Нового года помпезный завкафедрой Тормасов держал длинную предпраздничную речь, отвесив каждому преподавателю кафедры по жирному комплименту:
– А в новом году наша кафедра пополнится еще одним кандидатом филологических наук, – Людмила Георгиевна Гаевская завершает свою диссертацию по Набокову и после ее защиты поедет на несколько месяцев преподавать в Париж!
Все сидящие за большим квадратом праздничного стола дружно захлопали.
Гаевский уже не первый раз бывал в обществе этой литературной публики и всегда чувствовал себя неуютно. У всех этих людей были какие-то свои специфические разговоры, в сути которых он не разбирался. Он не понимал, например, почему жена его с таким восторгом, с таким придыханием, закатывая глаза, произносила фамилию «Набоков», подсовывая ему дома романы с названием «Приглашение на казнь», «Подвиг», «Машенька» или «Лолита». С трудом прочитав дюжину страниц, Гаевский откладывал книгу в сторону.
– Для того, чтобы понять великого Набокова, надо иметь тонкие мозги, – с упреком говорила ему жена, – а они, Тема, у тебя только на ракеты, да на эти твои программы и настроены.
После полуночи за праздничным ресторанным столом опять пошел разговор о Набокове. К великому удивлению Гаевского, сидевший напротив старенький профессор Засулич начал отважно сдирать позолоту с кумира Людмилы:
– Прелюбезная моя Людочка, – говорил Засулич, – я бы еще раз предостерег вас от слепой любви к Набокову… Иногда надо бы и критические регистры, та-скзыть, включать.
– Вы о чем, Лев Моисеич? – спросила Людмила, отложив вилку и осторожно промокая губы салфеткой.
– Да я о том, что Владимир Владимирович, высмеивая ухищрения классического романа, не пользуется при этом никакими другими. Как говорил Поль Сартр, Набокову довольно и малого: внезапно оборвать описание или диалог и обратиться к нам с такими примерно словами: «Я ставлю точку, чтобы не впасть в банальность». Что ж, хорошо! Но что мы, прелюбезная Людмила Георгиевна, получаем в итоге? Мы получаем чувство неудовлетворенности. Закрывая книгу, читатель думает: «Вот уж воистину много шуму из ничего»…
Людмила отвечала Засуличу в той же насмешливой манере, но с тем женским коварством, когда в ложке с медом скрыт еще и ядок:
– Прелюбезнейший Иосиф Моисеич, я всегда ценила изысканность вашей литературоведческой мысли… Я преклоняюсь пред нею. Но не кажется ли вам, что вы подходите к анатомии Набокова, та-скзыть, с ржавеньким скальпелем социалистического реализма?
Засулич насторожился и пошел в контратаку:
– Я охотно признаю за Набоковым полное право на трюки с классическими романными положениями, – но что он предлагает нам взамен? Подготовительную болтовню… А когда мы уже как следует подготовлены, ничего не происходит, – великолепные миниатюры, очаровательные портреты, литературные опыты. Где же роман?
Гаевский с интересом ждал ответа Людмилы, похоже, что ждал его и сидевший напротив Тормасов – он даже перестал жевать кролика в брусничном кляре. Артем Павлович заметил его взгляд на Людмилу, – то был не профессорский, а блудливый мужской взгляд, взгляд самца с совершенно очевидными помыслами. Гаевскому даже показалось, что во взгляде том была уже какая-то своя тайная история, – но он тут же брезгливо изгнал из головы эту догадку, поскольку всегда считал, что ревность есть удел серых и неудачливых мужей. Да равно же и жен.
Еще заметил Гаевский, что во время беседы Засулича с Людмилой жена Тормасова, – Анна, худая и нервная женщина карликового типа, то закатывала глаза к потолку, то закрывала их и раздувала щеки, – всем видом показывая, что ей неприятен, даже противен этот специфический и заумный разговор.
А Людмила заводилась:
– Между прочим, Ходасевич писал, что при тщательном рассмотрении Набоков оказывается по преимуществу художником формы, писательского приема, и не только в том общеизвестном и общепризнанном смысле, что формальная сторона его писаний отличается исключительным разнообразием, сложностью, блеском и новизной. Все это потому и признано, и известно, что бросается в глаза всякому…
– Все, все, все, люди добрые! – вдруг громко воскликнула жена Тормасова и захлопала в маленькие ладошки, – мы же на празднике, а не на съезде литературных критиков! Давайте веселиться! Давайте танцевать! Я объявляю дамский танец! Товарищ Гаевский, вас можно на белый танец?!
Гаевскому показалось, что поглощенная разговором с Засуличем, Людмила даже не обратила внимания на призыв жены Тормасова и продолжала яростно наседать на оппонента. Тормасов же в какое-то мгновение еще раз посмотрел на нее явно не глазами заведующего кафедрой… Или так опять почудилось слегка захмелевшему Артему Павловичу?
Это потом, потом, потом он будет составлять из «лего» мысленные конструкции, соединяя обрывки своих наблюдений, воспоминаний и предчувствий. А тогда, когда он заметил тот взгляд Тормасова на Людмилу, ему показалось, что в нем опять шевельнулся жалкий собственник-ревнивец. Ему даже великодушно подумалось, что если между Тормасовым и Людмилой есть какой-то служебный флирт, то это лишь на пользу жене, которая сто раз говорила ему что без помощи заведующего кафедрой она вряд ли защитит кандидатскую по Набокову. Да и к тому же Артем Павлович уже слишком хорошо знал жену которая уже давно не испытывала тяги к амурным страстям. К тому же на ее прикроватной тумбочке всегда лежала Библия с закладкой, которая потихоньку перемещалась в глубину книги.
Ну а если этот родовитый самец Тормасов и испытывает к ней «повышенное внимание», то пусть Людмила и на пятом десятке почувствует себя женщиной, «еще не потерявшей товарного вида» (ее же слова). Как там она еще говорила? «Баба щипком жива»…
Гаевский танцевал с Тормасовой медленное танго, с легкой отрешенной улыбкой слушая ее ворчание на коллег мужа и поддакивая ей.
– Нашли место для своей болтовни, – бурчала Тормасова, – как будто всем интересно слышать этот трындеж про Набокова. Сижу, слушаю, и чувствую себя полной дурой… Вы вот, насколько я знаю, человек военный… Вам, наверное, этот Набоков пофигу… Мне тоже. Я специалист по видеоаппаратуре… Неужели они там у себя, на кафедре, про Набокова не могут наговориться? В стране столько интересных событий, а они…
Тут она осеклась.
В этот момент Гаевский почувствовал, что Анна вздрогнула, повернув голову куда-то в бок. Тормасов за руку вел Людмилу на танец. Людмила шла чуть впереди него, – блистательная, веселая, уверенная в себе, – с каким-то шаловливым блеском в глазах (эту шаловливость Гаевский потом тоже будет вспоминать).
– Извините, у меня что-то настроение танцевать пропало, – сказала Гаевскому Тормасова, – давайте пойдем покурим и выпьем еще. Уже второй час ночи, а я еще не пьяна.
Они сели за столик в курительной комнате. Официант принес два больших бокала белого вина. Тормасова пила вино крупными глотками и курила с длинной мужской затяжкой. После неловкой паузы она пристально взглянула на Гаевского и сказала:
