Растерянность в глазах Гаевского сменялась недоверчивостью и наоборот.
– Анна, что-то тут не то… Не то… Этого не может быть, – бормотал он, шелестя листами.
Анна же тыкала своим тонким пальцем с красным ногтем в большой абзац и уже почти приказывала ему:
– Вот отсюда читайте, отсюда… Этой мой кобель Тормасов пишет вашей… вашей жене… Подлец ведь, а каков стиль! Стиль какой! Пушкин нервно курит в сторонке!
Гаевский читал, чувствуя, как возмущение яростно закипает в нем. Прежде, чем он снова обратил взгляд к тексту, в памяти его с какой-то реактивной скоростью мелькнула мысль: «Я ведь чувствовал… Я ведь подозревал»…
И он с мрачным, растерянным видом читал дальше: «Я сознаю, что нуждаюсь в снисхождении, раз осмеливаюсь открыть вам свои чувства. Если бы я стремился лишь оправдать их, снисхождение было бы мне не нужно. Что же я, в сущности, собираюсь сделать, как не показать вам деяние ваших же рук? И что еще могу я сказать вам, кроме того, что уже сказали мои взгляды, мое смущение, все мое поведение и даже молчание? И почему бы стали вы на меня гневаться из-за чувства, вами же самою внушенного? Истоки его в вас, и, значит, оно достойно быть вам открытым. И если оно пламенно, как моя душа, то и чисто, как ваша. Разве совершает преступление тот, кто сумел оценить вашу прелестную наружность, ваши обольстительные дарования, ваше покоряющее изящество и, наконец, трогательную невинность, делающую ни с чем не сравнимыми качества, и без того столь драгоценные?
У меня и без того достаточно причин жаловаться на любовь. Как видите, я соглашаюсь с вашим мнением и признаю свою вину. И правда, если не иметь сил жить, не обладая тем, чего желаешь, если жертвовать ради любви своим временем, своими наслаждениями, своей жизнью – если это и есть быть влюбленным, – тогда я подлинно влюблен»…
– Ну как вам все это? – спросила Гаевского Анна, победно заглядывая в его глаза, – неужели вы никогда не чувствовали, что на вашей голове выросли рога? А я вот уже давно подозревала неладное… Но у меня не было доказательств. А теперь они есть…
В ту минуту у Артема Павловича было такое состояние, словно ему вкололи в спиной мозг мощную дозу наркоза.
Он пил вино и не чувствовал его вкуса. Ему вдруг показалось, что все вокруг меняет свой цвет и смысл. И даже изможденная ревностью Тормасова уже казалась ему не такой страшной пигалицей, как раньше. Теперь он с ней оказался как бы по одну сторону несчастья, он даже почувствовал что-то похожее на солидарность с этой женщиной, ждущей его ответа.
– С этим надо что-то делать, – ответил он каким-то не своим, отрешенным голосом.
– Если бы я знала, что именно надо делать, я бы к вам не бросилась, – раздумчиво сказала Анна и уже с каким-то фривольным оттенком в голосе добавила, – потому что вы теперь, считай, – мне брат по несчастью… Когда мой ловелас сегодня вернется домой, я поговорю с ним… Я ему устрою сцену… Ооооо! Какую же сцену я ему устрою! Но и вы поговорите с женой… Нам с вами, извините… это блядство… надо вырвать с корнем.
Гаевский проводил Анну до метро и побрел по улице наугад, словно больной, потерявший ориентировку в пространстве. Очнулся уже в каком-то большом дворе, густо заставленном машинами. Там же, все так же поглощенный и прожигаемый новостью, принесенной Анной Тормасовой, выкурил сразу три сигареты подряд, не замечая даже того, что стоит у вонючих мусорных контейнеров.
Он вернулся в свой маленький кабинет с видом на внутренний дворик, заросший старыми яблонями, и с ходу выпил из горла почти треть бутылки недопитого виски. Затем, ничем не закусив, долго курил у открытого окна. Кто-то тихонько постучал в дверь, но он не открыл. Вскоре раздался телефонный звонок и он взял трубку. Звонила Наталья:
– Тем, я приходила к тебе, но ты не открыл. Я ведь видела, что ты заходил в кабинет. Ты не хочешь меня видеть?
– Извини, мне надо тут собраться с мыслями.
– У тебя неприятности? Я могу тебе чем-нибудь помочь? – с какой-то материнской озабоченностью затараторила Наталья. – Я же чувствую, чувствую, что у тебя неприятности…
– Ничего-ничего… Потом как-нибудь, поговорим потом, – ответил он, и положил трубку. А сам снова и снова впивался злыми и захмелевшими глазами в листки, принесенный Анной.
«О мой любезный друг, прими меня в объятия, укрой меня на своей груди. Да, это ты, это, конечно, ты. Какой пагубный обман помешал мне узнать тебя? Как я страдала в разлуке с тобой!..»
* * *
Когда он возвратился домой, Людмила там еще не было. У него уже созрел план. Когда она вернется, он будет сидеть за ее компьютером, а ей скажет, что его комп барахлит. Потом он как бы случайно наткнется на эту ее любовную переписку с Тормасовым и спросит:
– Что это?!
Он даже уже приготовил тон, которым произнесет эти два слова. Он даже предвидел, какое выражение лица будет у Людмилы, когда он ткнет пальцем вот в эти слова: «О мой любезный друг, прими меня в объятия, укрой меня на своей груди»…
Ожидая жену, он чаще всего думал о том, чтобы раньше времени не разоблачить свой план выражением глаз, интонациями голоса, лобовым стремлением к ее компьютеру. Все должно было получиться, как в хорошем спектакле – логично, достоверно, убедительно, последовательно.
И все получилось, как нельзя лучше. Звонок в дверь, поцелуй в щеку, пальто на вешалку, – хлопок домашних тапочек, которые он бросил к ее ногам. Он даже помог ей расстегнуть молнию на платье:
– Гаевский, что с тобой? – сказала Людмила, обернувшись, – откуда такой приступ галантности? Вспомнил, что у тебя есть жена и за ней надо ухаживать? Только ни о чем больше не мечтай, я чертовски устала… Этот дурачок Тормасов снова устроил заседание кафедры после лекций…
После ужина она, однако, уселась за свой компьютер, сказав Гаевскому, что ей надо взглянуть на план завтрашней лекции на первой паре.
– У меня комп барахлит, – сказал он вскоре, – можно я в Яндексе пороюсь?.. Там вроде американцы что-то пронюхали про нашу новую ракету.
– Пожалуйста.
Людмила встала из-за стола, взяла какую-то книгу и уселась в кресло.
Он же сделал внимательное лицо и стал елозить «мышкой» по экрану. Потом с неуклюжестью провинциальной артиста художественной самодеятельности превратил глаза в удивленные и даже резко подался к экрану:
– Что это?! – воскликнул он, глядя теми же удивленными глазами то на Людмилу то на экран компьютера, – что это?! – еще раз спросил он грозно, – ты можешь мне объяснить, что это?!!
Людмила отложила книгу и подошла к столу. Прижмурила глаза, прочитала в голос: «О мой любезный друг, прими меня в объятия, укрой меня на своей груди»…
– У тебя шуры-муры с Тормасовым? – зло спросил он, свирепым взглядом впиваясь в жену.
А она расхохоталась так, что не могла с минуту остановиться. Затем, все еще подавляя остатки напавшего на нее смеха, сказала:
