* * *
Гаевский и Наталья на поминки Кружинера не поехали, – вернулись в институт. Вечером она заглянула к нему в кабинет, где, как и много раз прежде, был приготовлен немецкий вишневый ликер и где Леонард Коэн безостановочно и грустно затягивал разлагающий душу призыв «Танцуй со мной до конца любви».
И были там сильно помяты обнаженными телами новенькие, еще хранящие тот же фабричный запах ослепительно белые простыни. И раздавались горячие и нежные женские стоны, и не раз заглушал их мужской рык.
– Я люблю тебя! Люблю, люблю, люблю тебя, слышишь?!! – задыхаясь, вскричала Наталья.
А Гаевский никак не ответил, делая вид, что слишком увлечен своей сладкой мужской работой.
– Я люблю тебя!!! – повторила она снова, уже менее отрешенно и заглянула ему в глаза, но он успел закрыть их.
Он ничего не ответил.
– А ты меня любишь? – еще напористей произнесла она, ожидая его открытых глаз.
– Что? Да-да…
– Что да?
– Да-да…
Он так и не сказал ей: «Я люблю тебя».
Он боялся этих слов. Ему казалось, что такие слова мужчина должен говорить любимой женщине лишь раз в жизни, лишь однажды, – как дают военную присягу. Он боялся, что если он произнесет эти слова, то сам себе подпишет окончательный приговор в предательстве Людмилы. Ну должна же была оставаться в его офицерской душе та неприступная крепость, которую при всех обстоятельствах ему нельзя было сдавать.
Провожая Наталью до метро, он заметил странную перемену в ее настроении, – она была хмура и неразговорчива, совсем не такая, как прежде, – веселая, светлая, говорливая. Ну какой бывают женщины, сознающие, что их любят, пресыщенные мужской любовью.
Она была не такой, какой была в тот день, когда Гаевский впервые провожал ее к метро под дождем, бережно держа над ней свой большой мужской зонт. В тот самый день, когда старушка, продающая у метро квашеную капусту, хрустя целлофановым плащом, сказала им вслед:
– Какая красивая пара…
Часть IV
31
Той дождливой и холодной осенью (Журбей называл ее то «насморочной», то «сопливой») Гаевский провел на полигоне месяц. Все команды, участвовавшие в испытаниях «Громовержца», – и конструкторы, и военные, – нервничали. И было от чего. Запуск ракеты откладывали аж семь раз. Покрасневший до свекольного цвета командир пускового дивизиона люто орал в тяжелую телефонную трубку:
– Товарищ майор… твою мать! Я вообще-то интеллигентный офицер! Но ввиду отсутствия времени буду… объяснять вам задачу матом!
Да-да, тогда было немало поводов для всей этой нервной лихорадки.
Сначала нашли сбои в новом бортовом процессоре и долго разбирались в причине его изощренных капризов. Затем, как мышь из телевизора, вылезла вдруг неполадка в новой радиолокационной станции дальнего обнаружения – она, фигурально говоря, перестала находить общий язык с командным пунктом.
И вот тут всегда выдержанный и невозмутимый в спорах Журбей повел себя, как поднятый парус на ветру, – затрепетал и надулся в словесной перепалке с главным конструктором РЛС академиком Ларно (потомком дезертировавшего где-то под Москвой в 1812 году из наполеоновской армии французского солдата).
Ларно сам пожаловал на командный пункт в мокрой до черноты армейской плащ-накидке, в огромных резиновых сапогах с комьями рыжей глины на них и с «посохом» в виде отломанного куска верхушки алюминиевой антенны.
Ларно свирепо тыкал пальцем в лимонно светящийся экран локатора и катил бочку на программистов Журбея, которые якобы перепутали алгоритмы интегральной системы.
Гаевский слушал академика с таким выражением лица, будто его в суде обвиняли в предательстве Родины.
Панические мысли о том, что он мог действительно где-то проколоться, синхронизируя бортовую программу ракеты с локатором, носились в его голове, как голуби, напуганные забравшимся в вольер котом.
А ведь накануне он уверенно докладывал Журбею, что по этой части все в ажуре, и даже предлагал Главному убедиться в этом. Но Игорь Романович тогда сказал ему:
– Я тебе верю. Если мы не будем доверять друг другу, то нам надо не ракету создавать, а в наперстки играть.
А Ларно все тыкал и тыкал своим академическим пальцем то в бледную луну экрана, то в мерцающее табло синхронизатора, то сыпал и сыпал техническими терминами.
– Леша, Леша! Алексей Федорович, – еле сдерживая себя, раздраженно говорил ему Журбей, – ты… вы еще поучите меня, как детей делать!
А через пару дней выяснилось, – Журбей был прав, доказывая, что система барахлит не у его программистов, а у локаторщиков. Инцидент был благополучно исчерпан в прокуренном гостиничном номере за двумя бутылками армянского коньяка, которые по-рыцарски благородно выкатил Ларно, признав свою неправоту. Правда, на закуску он принес лишь буханку солдатского черного хлеба и банку бычков в томатном соусе. Заметив удивленный взгляд Журбея, Ларно торжественно изрек:
– Я едал в лучших ресторанах Парижа, но там такой вкуснятины нет и близко! Русский бычок в томатном соусе – это вам не вонючие французские лапки в кляре! Это пища богов!
Затем запуск ракеты еще на пару дней отложили из-за неготовности ракеты-мишени, которую «Громовержцу» надо было сбить на рекордной космической высоте. Потом что-то там случилось со спутником, с которого должны были поступать сигналы наведения ракеты на цель…
А Гаевскому невероятно хотелось в Москву. И он уже как солдат-дембель стал отмечать на засиженном мухами стенном календарике дни до конца командировки.
* * *
И за весь тот невезучий полигонный месяц Наталья ни разу не позвонила Гаевскому и не прислала SMS. Артем Павлович, конечно, знал, что спецы по радиоэлектронной борьбе (их называли «рэбовцами») на время испытаний ракеты накрывают полигон специальным «зонтом», который намертво глушит тут телефонные разговоры.
И лишь где-то между полуночью (если не было пусков) и шестью утра «зонт» убирали, – Людмила давно знала это и потому позванивала ближе к часу ночи, а то и после. А в конце тех коротких и пресных разговоров напористо уточняла, – когда именно Гаевский вернется в Москву.
Вот это его и стало несколько настораживать Артема Павловича. Но он давно ненавидел в себе мнительность и потому гнал прочь унижающие его подозрения. Но среди ночи Людмила опять закончила их короткий телефонный разговор теми же словами: «Так ты точно лишь в следующую пятницу вернешься? Точно?».
И тут снова Гаевскому показалось, что это ее уточнение шло, кажется, не от того, что она скучала без него, а от чего-то другого. Тут в воображении Артема Павловича и раз, и другой мелькнуло изможденное лицо ревнивой Анны Тормасовой, и он будто слышал ее слова: «Больше, больше бдительности, господин полковник! У такой красивой женщины, как ваша Людмила, не может быть простоя! Женская красота без секса увядает, как цветок, который не поливают».
