Журбей встретил Курилова свирепым взглядом гоголевского Тараса Бульбы, узнавшего о предательстве сына Остапа:
– А чем вы там в Генштабе раньше думали? Извините… задницей? – возмущенно говорил он генералу, поскольку всегда раздражался, когда заказчики вносили в проект такие требования, которые откладывали его завершение. Но Курилову на сей раз каким-то магическим образом удалось убедить Игоря Романовича, что в данном случае это уже не промашка и не каприз Генштаба, а «работа на опережение с дальним прицелом».
Генштаб торопил Журбея. Журбей торопил свою команду.
Работы было невпроворот. Гаевскому все чаще приходилось прихватывать и субботы, и воскресенья. В конце зимы и в начале весны отдел программистов и вообще месяцами вкалывал уже без выходных.
А в будние дни Гаевский все так же приходил в бар на обед, с собачьей грустью в глазах поглядывая на столик в углу, под старым фикусом, где некогда он много раз сиживал с Натальей во время их былых свиданий. За этот столик он уже больше никогда не садился, – ностальгические воспоминания выжигали душу.
Вместе с Таманцевым (он стал уже подполковником) и Дымовым в баре появлялись молодые программисты из гражданских, – оба офицера явно чувствовали себя в их говорливой кампании демиургами.
Гаевский сидел за соседним столиком и слышал:
– Неохлаждаемая головка самонаведения… Инерционно-радиокомандная система управления… Одноступенчатый двигатель разгоняет ракету до скорости… Запуск осуществляется отделяемым стартовым ускорителем…
В какой-то момент Таманцев отвлекся от разговора с молодежью и посмотрел на Гаевского, – легкая дружеская улыбка на лице подполковника почему-то резко сменилась хмурым выражением. Артем Павлович даже насторожился и подумал, что, видимо, какая-то нехорошая, тревожная мысль мелькнула в голове Таманцева.
И предчувствие его не обмануло.
Подсевший к нему Таманцев сначала заговорил о том, о сем, – то спрашивал про «Громовержца», то хвастался, что «Властелин» блестяще поразил все цели на финальных пусках, то вдруг резко сменил русло служебного разговора на семейный фланг, – сообщив Гаевскому, что решил жениться на Чердынцевой.
– Поздравляю, – сказал Гаевский, чувствуя, что Таманцев хочет сообщить ему еще что-то гораздо более важное, но не столь приятное. И это случилось.
– Артем Палыч, – слегка наклонясь к Гаевскому и снизив тон, сказал Таманцев, – есть информация… Она, конечно, может расстроить вас, но вы ведь сами просили меня разведать, где Наталья и что с ней. Так?
– Да, я просил тебя об этом, – ответил Гаевский, отставляя чашку с кофе ото рта.
– Так вот, Артем Палыч, как мне поведала Чердынцева, ваша… То есть, Наталья… Уехала к этому богатенькому Буратино… Кулиничу, в Германию. Он лечится там после автомобильной аварии на Рижском шоссе… У него что-то очень серьезное с позвоночником. Жена Кулинича бросила… Даже делить имущество не стала… Но это еще не все… Не все, Артем Палыч… Не все… Прям не знаю, как вам все это сказать…
– Таманцев, не будь кисейной барышней, стреляй уж в лоб! – пробасил Гаевский, еще больше настораживаясь.
– Наталья призналась Юльке, что беременна… Но аборт делать не захотела… Побоялась на всю жизнь остаться бездетной… Ей ребеночка захотелось…
Гаевскому показалось в тот момент, что все в баре дрогнуло, зашаталось, начало таять и смешиваться, как разноцветный пластилин.
А где-то там, в панической глубине его сознания, как горящие буквы на испорченном стадионном табло, то загорались, то тухли слова, наполненные голосом Натальи: «Ты не бойся… Выброси эту резину… Я отвечаю за себя… У меня все под контролем»…
– Такие вот дела, Артем Палыч, такие вот дела, – все еще бубнил Таманцев, сочувственно глядя на Гаевского, – но вы держитесь… Юлька тоже от аборта отказалась… А куда ж мне теперь деваться… Она мечтает о кудрявенькой девочке в трусиках с рюшечками и о шустром мальчике в шортиках… Ну и, разумеется, на меня похожих… Но я, знаете чего боюсь?
Таманцев замолчал, посмотрел по сторонам и наклонился к Гаевскому:
– Я боюсь мировой статистики! Потому что, по данным международной ассоциации социологов, тридцать процентов отцов растят не своих детей! Трид-цать! Вот чего я боюсь, Артем Палыч! А вдруг Юлька от кого-то… Да и у меня ведь тоже баб было немерено. Многие даже любили меня и тоже ребеночка просили. Я теперь как иду по какому-нибудь московскому двору, где детишки в песочницах куличики делают… Так мне хочется им конфетку дать… Может, там и мой куличики из песка лепит…
Артем Павлович уже не слышал этой тирады Таманцева, отрешенно глядя куда-то мимо него.
Гаевский, словно от стакана водки, только что выпитого залпом, с каким-то лишенным реальности чувством возвратился в свой кабинет.
Чтобы снять стресс, он достал из шкафа бутылку недопитого виски (рядом с ней стояла черная бутылка початого еще Натальей вишневого ликера).
И прежде, чем приложиться к холодному горлышку, он смотрел то на немецкую наклейку, то на две золотистых ложечки, которые он когда-то принес из дома (подарок студенток-однокурсниц Людмиле в день свадьбы), то на стопку белых, еще пахнущих ивановской ткацкой фабрикой, простыней на нижней полке, то на банку кофе, то на электрочайник, который он почему-то включил…
Затем так же, почти бессознательно, нажал кнопку плеера, и Леонард Коэн тут же затянул свою унылую песню «Танцуй со мной до конца любви».
Выпив виски большим, булькнувшим в горле глотком, он даже не стал закусывать шоколадом, – старый обломок коричневой плитки показался ему каменным. И он швырнул его на полку.
Гаевский прямо из банки сыпанул в чашку кофе, затем таким же образом добавил тростникового сахара (Наталья его любила) и стал размешивать все это золотистой чайной ложечкой, как это всегда делала Наталья…
Стресс его был так велик, что Гаевский вскоре стал засыпать на диване, – на том самом диване, на котором черно-белый академик Расплетин с портрета на стене некогда стеснительно наблюдал горячие любовные схватки двух обнаженных тел и слышал такие нежные стоны, что, казалось, даже забывал о стыдливости и завистливо округлял мудрые глаза…
Засыпая, Гаевский с какой-то безвольной обреченностью думал о том, что новость, сообщенная ему Таманцевым, была сильно похожа на диагноз неизлечимой болезни.
И что, возможно, с этой болезнью ему жить теперь до скончания века….
33
Он возвратился домой около девяти вечера.
Людмила вышла из залы в прихожую, чмокнула его в щеку и брезгливо сделала длинное «фууууу»:
– Опять от тебя пахнет какой-то алкогольной гадостью.
– Оригинальное шотландское виски, – с некоторым возмущением ответил он, воздев указательный палец под люстру, – мне его сам Журбей на день рождения подарил. С автографом хозяина этой шотландской фирмы!
Во время ужина они молча накалывали на вилки еле теплые макаронные рожки и кромсали розовые пальцы сосисок микояновского мясокомбината, – сложная международная обстановка, нагнетаемая в телевизоре гладко причесанной ведущей с вульгарно накрашенными алой помадой губами и свекольным румянцем на щеках, не располагала к душевному семейному разговору.
