Гаевский почувствовал неловкость такой ситуации и решил выправить ее:
– Как твой Набоков, двигается? – с натугой придав своему голосу искреннюю заинтересованность, спросил он.
– Двигается, двигается, – ответила Людмила, – ты будешь чай или кефир?
– Кофе.
Она насыпала в чашку кофе (такой же позолоченной ложечкой, какие были подарены ей на свадьбу однокурсницами), и уже собиралась добавить кипятка, когда он сказал:
– Спасибо, я сначала сахара добавлю.
Он добавил тростникового сахара и стал растирать смесь ложечкой по дну чашки.
Людмила хмуро взглянула на него:
– Откуда у тебя появилась эта дурацкая привычка растирать кофе и сахар? Раньше ты никогда этого не делал… Меня прямо бесит этот звук ложки, елозящей по дну чашки.
– У тебя сегодня явно нет настроения, – добродушно сказал он, – я бы хотел его поправить.
– Каким же образом?
– А давай вспомним молодость… Свечи, вино, музычка…
Людмила шаловливо посмотрела на него и ухмыльнулась:
– А давай, Гаевский.
Пока Людмила полоскалась в душе, он достал из бара и откупорил бутылку ее любимого грузинского вина и вместе с ней поместил на поднос два фужера, два очищенных апельсина и плитку шоколада. Все это вскоре оказалось на тумбочке в спальне – у их семейной кровати, рядом с трехрогим подсвечником и плеером.
После душа он, еще влажный и голый, стремительно ворвался в спальню с тускло горящими светильниками и ловко нырнул под простыню рядом с женой. Людмила, казалось, не заметила его, сосредоточенно глядя на экран телевизора, где какое-то африканское племя убивало отравленными стрелами мечущихся в высокой траве зебр.
Гаевский провел рукой по велюровому бедру жены (он любил ее пышные бедра) и поласкал ее переспевшую грудь, чувствуя ладонью пупырышки еще не возбужденных сосков.
– Какие безжалостные эти туземцы, – жалобливым тоном сказала Людмила, убирая его напористую руку со своей груди, – козочек убивают… Ляг на меня… Повыше… Не спеши… Мне больно.
Леонард Коэн пел «Танцуй со мной до конца любви».
Лицо Людмилы, с прикушенной верхней губой и закрытыми глазами, было наполнено болью, а не наслаждением. Гаевский тоже закрыл глаза, механически продолжая диктуемые мужской природой движения.
Он представлял себе лицо Натальи в такие же моменты – разгоряченное, влажное, переполненное женским блаженством, с глазами, благодарно искрящиеся женским счастьем и любовью… Он видел ее широко распахнутые губы. Он слышал ее нежный стон. Искренний стон.
34
В то утро Гаевский был в лаборатории, когда на его столе бренькнул телефон внутренней связи. Звонил охранник с проходной:
– Артем Палыч, здесь к вам какая-то женщина приходила… Конверт передала.
Конверт был маленький, с надписью в правом нижнем углу – «От Тормасовой А.К.». Ощупав загадочный конверт еще в лифте, Артем Павлович догадался, что там была флешка. Сев за свой стол в лаборатории, Гаевский вскрыл конверт, извлек вчетверо сложенный лист и развернул его. И стал читать написанное аккуратным школьным почерком:
«Уважаемый Артем Павлович!
Я много раз призывала вас к бдительности, указывая на свои подозрения о связях моего мужа с вашей женой. Вы же откровенно смеялись надо мной, а однажды сильно обидели, намекнув на мою якобы «навязчивую болезнь». Когда вы просмотрите содержимое флешки, вам будет стыдно за те свои слова. Как-то я обмолвилась, что уже лет 20 работаю на фирме, выпускающей видеоаппаратуру, и уж поверьте мне, знаю в ней толк. Что и помогло мне разоблачить мужа и его любовную связь с вашей женой. То, что вы увидите, было снято на нашей с мужем квартире в тот самый месяц, когда вас не было в Москве, а я с подругой две недели отдыхала в Ницце. Я теперь не знаю, как дальше жить, мысль о самоубийстве преследует меня с того самого момента, как я просмотрела этот видеоролик. Мне сейчас так тяжело, я так измотана предательством мужа, я так страшно выгляжу, что мне стыдно показываться вам на глаза. Я не знаю, что делать и как дальше жить. Когда я отойду от этого своего жуткого состояния, я обязательно позвоню вам. С уважением – А.Т.
PS. Я решила пока не показывать мужу, записанное на флешке и не разоблачать его. Хочу посоветоваться с вами, как мне это лучше сделать. Вы ведь тоже оказались в положении, которое не лучше моего. Мы теперь друзья по несчастью»…
* * *
Схватив флешку, Гаевский стремглав вылетел из лаборатории и ринулся в свой кабинет, – в лаборатории смотреть видеозапись было нельзя, – кругом чужие глаза и уши.
Артем Павлович закрыл дверь кабинета на ключ, запустил компьютер и с трудом вставил дрожащей рукой флешку в гнездо. Сначала на экране мельтешило подобие дождя со снегом, затем пошли какие-то тени, послышались веселые голоса, – голос Людмилы он мгновенно узнал.
Мелкая, судорожная дрожь напала на него.
Съемка велась в большой белой спальне, – с широким зеркалом в шкафу напротив раздольной кровати. Кровь ударила в голову Гаевскому, когда он увидел вошедшую в комнату и севшую на кровать Людмилу, – Тормасов в расстегнутой синей рубашке шел следом за ней, – в одной его руке были зажатые меж пальцев тонкие ножки двух крупных бокалов, а в другой – бутылка вина (судя по мелькнувшей крупным планом прямо перед телекамерой этикетке, это было, кажется, киндзмараули, – любимое вино его жены).
Сначала были долгие и жадные поцелуи, во время которых Тормасов основательно разминал тонкими и короткими пальцами грудь Людмилы.
Затем она дала понять ему, что хочет раздеться и, повернувшись к нему спиной, подставила длинную молнию на том самом, коричневом австрийском платье, – Тормасов одной рукой дергал ее, а другой ловко расстегивал ремень своих брюк….
Людмила быстро сняла с себя платье с белым кружевным воротничком. Ну а то, что было дальше, чуть ли не довело Гаевского до инфаркта. Людмила, его Людмила, которую он с тайной печалью считал фригидной, которая не позволяла в их семейной спальне «вольности» с ним (частенько цитируя этого проклятого Набокова «в сексе есть что-то животное»!), там, в спальне Тормасовых, вела себя безо всякого стеснения, с какой-то проститутской смелостью отваживаясь на такие ласки и позы, которые дома всегда считала бесстыдными…
Тормасов, закрыв глаза, по-бычьи мычал от наслаждения, доставляемого ему ее трудолюбивым ртом и ее руками, на одной из которых мелькал перстень с красным камнем, подаренный Гаевским на день двадцатилетия совместной жизни, а на другой – золотое обручальное кольцо.
Сердце Гаевского бесилось в груди так, словно хотело вырваться наружу. Тормасов разделся полностью и, склонясь, к совершенно голой, услужливо раздвинувшей ноги Людмиле, принялся теперь доставлять ей удовольствие своим болтливым профессорским языком.
Камера явно была спрятана где-то у изголовья кровати и было видно, как Тормасов, словно из-за кучерявого бруствера хищно поглядывал на Людмилу, бьющуюся в агонии наслаждения.
