Гаевский задумчиво улыбался, что-то вспоминая. Сказал:
– Когда-то мой замполит называл это явление освежением чувств.
– Точно! – азартно воскликнул Пепельницкий, – человечество направо и налево трахается потому, что жаждет свежих чувств!
Мимо их стола прошла статная и крупнотелая официантка с пустыми тарелками. Под белым ее халатом спереди и сзади угадывались туго обтянутые полушария. Радары мужских взглядов со всех сторон цепко шарили по ним.
– Вот это фактура, вот это кормааааа, мама дорогая, – восхищенно сказал Пепельницкий, – я готов целовать песок!.. Вот это бампера… Я бы зашел со стороны кормы…
В тон ему Семин добавил:
– Н-дааа… Я бы тоже ее… в позе мелкого речного хищника…
– У летчиков это называется интеллигентно, – не спуская мечтательных глаз с официантки, откликнулся и Гаевский, – у летчиков это называется атакой с задней полусферы со стороны солнца.
А еще он подумал, что жена его такой позы не любила. Не то, что Наташа. Впрочем, не было таких поз, которых бы она не любила. Как и всего прочего, что происходило между ними на белой целине простыней.
38
Еще через полгода, когда «Громовержец» успешно прошел финальные испытания и все шло к тому, что новую ракету можно было принимать на вооружение, – и Журбею, и его команде, в которой работал Гаевский, Генштаб вдруг снова дал команду «стоп».
А все случилось потому, что российская военная разведка каким-то образом выведала тайное – американцы успешно испытывают гиперзвуковую ракету, которая способна летать быстрее пяти или даже шести скоростей звука, и теперь требовалось научить «Громовержца» поражать и такую цель.
И хотя ракета Журбея уже, считай, была очень близка к решению и такой задачи, ее возможности надо было значительно нарастить. А это, по сути, был уже новый проект, в котором Гаевскому и на сей раз досталось очень много работы. Как, впрочем, и каждому спецу, входившему в команду Журбея. Хотя труднее всего в ту пору было спецам по двигателям, горючему, системе наведения кинетической боевой части и программистам.
Работа, работа и еще раз работа были для Гаевского в тот период спасительным лекарством, которое приглушало его душевную боль и в связи с изменой Людмилы, и с «пропажей» Натальи. Да и слух о ее беременности вселил в его душу не то что трусливую тревогу, а какое-то язвенное беспокойство. Самой страшной была мысль о том, что он в любовном угаре, но не по своей воле дал жизнь человеку, за которого теперь, хочешь не хочешь, а приходилось чувствовать ответственность. Проще всего, конечно, успокоить себя «железным» аргументом, – мол, тут еще надо проверить, – от меня ли или от Кулинича забеременела Наталья, и умыть руки. Но душу, совесть ведь так не умоешь…
Несколько месяцев спустя после того, как он просмотрел видео, принесенное на флешке Анной Тормасовой, он жил с невыносимой, раздирающей душу болью, – тяжелее всего ему было скрывать все это от Людмилы, играть роль ничего не ведающего мужа, привыкшего к мирному течению их семейной жизни.
И он опять напоминал сам себе человека, который носил в душе, в теле своем смертельно опасную язву, но никому не мог признаться в этом – даже жене.
И все же боль эта со временем стала потихоньку притухать, – тем более, что он стал замечать странные перемены в Людмиле. Она, как и бывало в прежние годы, снова потеряла азарт к покупке новых тряпок, без фанатизма готовила лицо к выходу в свет, и все реже и реже упоминала в своих рассказах о делах на кафедре «дурачка Тормасова». И даже наоборот – почем свет (кажется, искренне) костерила его за то, что он «тянет резину» с публикацией отрывков ее кандидатской в каком-то научном журнале, без чего защита ее была невозможна.
Но сильнее всего она возмущалась вероломным обманом Тормасова, который обвел ее вокруг пальца, «как наивную деревенскую девку», обещая отправить в Париж, – читать лекции в одном из тамошних университетов. И растрезвонил это на весь университет. Гаевская ходила счастливая и гордая. А теперь стыдно студентам и преподавателям в глаза смотреть, – французы, оказывается, и не давали согласия на ее приезд. Все выдумал, подлец коварный!
Артем Павлович в минуты таких кухонных митингов Людмилы с плохой артистической достоверностью поддакивал ей и делал вид, что тоже возмущен «этим шарлатаном» (однажды из Людмилы вырвалось – «и бабником», но Гаевский сделал вид, что не обратил внимания на эти ее слова).
Он даже иногда восхищался собой, что ему до сих пор хватает выдержки не разоблачать любовную связь Людмилы с Тормасовым, не взрывать эту «бомбу» перед женой-изменницей (хотя тут же иная мысль с мордой хитрой лисы, выползала откуда-то из недр его сознания и человеческом голосом ехидно подначивала: «Вы гордитесь положением рогоносца? А вы разве не изменник?..»).
Иногда Артему Павловичу казалось, что и Людмила живет с таким же тяжелым камнем на душе, – видимо, полагая, что он все уже знает, страдает и ждет подходящего момента, чтобы разоблачить свою измену и объясниться.
Но он и словом не намекал ей на это. Он по-прежнему считал, что если покажет Людмиле флешку с оргиями в спальне Тормасовых, то это будет днем похорон семьи. Эта невыговоренная, заточенная в самый глубокий склеп его души тайна, еще давала какой-то шанс хотя бы на видимость прежнего «благополучного» существования семьи.
Он уже представлял скорбные лица и сына, и дочки, когда они узнают о разводе отца с матерью (а дочка уже была на сносях). Месяц за месяцем он все больше сживался со своей драмой, она уже квартировала в нем, как давний, но крайне неприятный постоялец в гостинице, с которым он не хотел, но вынужден был каждый день встречаться лицом к лицу.
* * *
Однажды он позвонил Анне Тормасовой по мобильнику и, не называя своего имени, – представился «братом по несчастью». Она сразу же узнала его голос, хотя и была, видимо, уже в хорошем подпитии. Артем Павлович, тяжело подбирая нужные слова, попытался выведать у нее, – показывала ли она все же флешку мужу?
– Не виляйте хвостом, полковник! – каким-то резким, соленым голосом ответила ему Анна, – да, я показала Тормасову флешку! Он на коленях поклялся мне, что с этим блядством покончено, как с рабством в Америке! А я предупредила его, что повешусь на балконе, если он не сдержит слова! Я даже веревку ему показала. И вы тоже проведите воспитательную беседу со своей бл… со своей женой. Все!
И она отключила мобильник.
После этого разговора Гаевский стал сам себе объяснять перемены и в поведении жены, и в ее отношении к Тормасову тем, что этот холеный профессор, видимо, все же раскрыл Людмиле содержание флешки. Хотя полной уверенности в этом у Гаевского не было.
* * *
Артем Павлович, даже спустя год после разоблачения Анной оргии в спальне Тормасовых, частенько задавал сам себе один и тот же проклятый вопрос: может ли он предъявлять Людмиле какие-то претензии в неверности, если у самого было рыльце в пушку? Ведь получалось несправедливо: ей блудить с Тормасовым нельзя, а ему с Натальей было можно?
