С таким адвокатом Гаевскому стало жить легче.
Но проклятая мысль о том, что Наташа забеременела от него и где-то в Германии ждет ребенка, была мрачна, как дождевая и неистребимая туча посреди голубого и солнечного неба.
Эта мысль преследовал его каждый день, как неизлечимая болячка. Как неприятный гость, неизменно портящий настроение. Мысль эту лишь на время отгоняли слова Таманцева о том, что по данным социологов, тридцать процентов отцов в мире воспитывают не своих детей. «Так что еще неизвестно, – ребенок у Натальи от меня или от Кулинича…
Вернее, – от Кулинича или от меня», – подумал Гаевский и чертыхнулся, заметив, что проехал на красный свет…
Он чуть не уронил чашку с кофе на стол, когда во время обеда в баре Таманцев с веселой хитростью в глазах сообщил ему:
– Мой агент в лице Чердынцевой сообщил, что у Натальи родился мальчик… Ну просто херувимчик… Три пятьсот…
39
Много, много перемен было в том году и в институте, где служил Гаевский, и в концерне, и в Генштабе. После долгого расследования уголовного дела и суда Гребнев и Померанцев были сняты с должностей. И хотя газеты писали, что им обоим грозят немалые тюремные сроки и за подделку какой-то технической документации, и за установку контрафакта на новые ракеты, и за «левую фирму», которая отмывала нешуточные деньги, выделенные институту по гособоронзаказу, – все закончилось пшиком, домашним арестом обвиняемых, а затем условным сроком и амнистией.
Журбей был снова назначен генеральным конструктором концерна, получил звание академика и увесистый орден за принятого на вооружение «Громовержца».
Полковник Томилин, тоже уличенный в причастности к «мафии», вместо ожидавшегося назначения в Генштаб, досрочно был отправлен на пенсию. На его должность определили Таманцева, его замом стал Дымов. А Гаевского возвратили в то же управление Генштаба, которое заказывало ракетную технику для армии.
Вместо уволенного генерал-майора Курилова, так и не дождавшегося второй звезды на погоны (его тоже подозревали в каких-то финансовых махинациях с Померанцевым), назначили мозговитого полковника Олега Камышина из войск. Он и позвонил однажды Гаевскому в институт, предложив ему должность начальника отдела.
– Артем Палыч, заканчивай протирать штаны на Ленинградке, ты там и на «Властелине», и на «Громовержце» свое отпахал… А тут спецов, умеющих грамотно составлять тактико-технические требования, не хватает.
И Гаевский согласился.
Пошли привычные и нервные генштабовские будни. И работа почти без выходных, и командировки на хорошо знакомый полковнику полигон Капустин Яр под Астраханью.
Правда, туда Гаевский уже летал в качестве деда – у дочки родился мальчик, которого назвали Артемом, Темушкой, – ну разве не понятно, почему?
Жена Гаевского вынуждена была прекратить попытки стать кандидатом филологических наук из-за серьезных разногласий с заведующим кафедрой Тормасовым во взглядах на литературное мастерство Набокова.
Тормасов категорически отказывался признавать Набокова классиком русской литературы, а на ученом совете (куда Людмила Георгиевна подала жалобу) и вовсе обозвал писателя ловким словесным манипулятором, языковым трюкачом, и даже «мошенником формы, презирающим классические каноны романа».
Там пошла многословная и запутанная дискуссия между учеными мужами, и Гаевской показалось, что большинство их поддерживает Тормасова, не дающего хода ее кандидатской.
– Я не допущу, чтобы моя кафедра стала рассадницей литературной пошлости. Это в равной степени касается и Набокова, и Бродского, и Солженицына! – с азартным раздражением говорил Тормасов на ученом совете. При этом Савойский, Греков и Дудин, престарелые члены совета с коммунистическим прошлым, встали и аплодировали стоя. А Гольц и Войнович, молодые кандидаты филологических наук либерального толка (один защитил диссертации по Бродскому, а второй – по Солженицыну) выкрикивали «Позор!» и покинули зал в знак протеста. А еще один молодой филолог либерального сорта, доцент Сосницкий, всегда выступавший на стороне Гольца и Войновича во время яростных дискуссий на кафедре, остался на месте и лишь театрально хватался за голову.
– Да вы что, – с ума сошли! – яростно кричала Гаевская, – вы что – сбрендили? Это же гордость нашей литературы!
– Людмила Георгиевна, – таким же страстным и громким тоном отвечал ей Тормасов, – гордость нашей литературы никогда не поливала зловонным ядом наше же Отечество! И не убегала за кордон облизывать чужие тарелки… А… а вместе со своим народом переживала его радости и трагедии! Вместе со своим народом хлебала щи из одной тарелки!
– Да, да, да! – поддерживал Тормасова его зам Воскобойников, – и Бродский, и Солженицын получили, по сути, не Нобелевские, а антисоветские премии! Это же и пьяному рязанскому ежику понятно! А что касается вашего Набокова, то какая же он гордость русской литературы, если сам называл себя американским писателем! И вы это лучше меня должны знать!
– Но у меня вопрос, господа! – вскричал тут и Сосницкий, – если кандидатская Гаевской концептуально не годится, то кто же тогда утверждал ее концепцию?
И он ехидно посмотрел на Тормасова.
– Я утверждал концепцию, – суровым тоном ответил Тормасов, – но соискательница самовольно изменила ее… Она нафаршировала работу субъективным позитивизмом вместо того, чтобы включить критические регистры! Она не сумела глубоко разоблачить примитивность набоковских образов и стилистическое фиглярство писателя, чуждое русской классической литературе! Хотя я много раз указывал ей на это!
– По-моему, вы слишком предвзято относитесь к ее работе, – наклоняясь к черной сливе микрофона, уже осторожней катил бочку на Тормасова Сосницкий, – я читал некоторые отрывки из научной работы Людмилы Георгиевны, и мне показалось, что она открывает миру некоторые малоизвестные аспекты писательского мастерства Набокова…
– Вы о чем? – жестко спросил Тормасов.
– Да хотя бы о том, как Гаевская препарирует синестезию Набокова. Это же новое слово в искусстве литературного анализа…
В этот момент Тормасов лихорадочно стал листать кандидатскую Гаевской. Нашел нужную ему страницу, злорадно усмехнулся и сказал:
– Синестезия, говорите? А как вам вот это? Вы послушайте это «новое слово» (тут был ехидный тон) в искусстве литературного анализа… Вот, вот что мы читаем у Гаевской: «Синестезия у Набокова – это особое писательское восприятие, когда при раздражении одного органа наряду со специфическими для него ощущениями возникают и ощущения, соответствующие другому органу чувств, иными словами, сигналы, исходящие от различных органов чувств, смешиваются, синтезируются. Тут и писатель, и читатель не только слышит звуки, но и видит их, не только осязают предмет, но и чувствуют его вкус»…
После эти слов, Тормасов оторвал взгляд от текста и насмешливым тоном произнес:
– Это не синестезия! Это, извините, смесь шизофрении с паранойей!
