– Ну с сыном… Алло, алло, алло! Артем Палыч, вы на связи? Куда вы пропали?
– Да-да, я… Я ззздесь, здесь я, – тяжелым голосом человека, испытавшего сердечный приступ, ответил Гаевский.
– Кстати, Артем Палыч, моя Юлька с короедами после пятнадцатого летят к Наталье в гости… Наталья говорила, что скучно ей там. Ребенок – одна отрада…
– Послушай, Таманцев, перестань валять дурака и будь человеком! – вдруг наждачным, напористым, суровым командирским голосом заговорил Гаевский, – добудь у Юлии номер телефона Натальи. Любым способом добудь!..
– Бесполезно, Артем Палыч, бес-по-лез-но!.. К тому же я дал слово офицера…
Гаевский выключил мобильник.
Когда же? Когда же? Да, 11 января он купил в Детском мире огромную коробку с лего и отвез ее Таманцеву в институт. Упросил его передать через Юлию этот подарок малышу Натальи. Юлия хотя и поворчала, но согласилась. 15 января подарок был уже в Берлине.
* * *
Курчавый мальчик Тема, лет четырех, с жадным нетерпением следил за тем, как мать его распечатывает огромную цветастую коробку. Из пестрых пластмассовых деталей, находившихся в ней, Теме предстояло собрать макет зенитной ракетной системы С-300. В той же коробке Наталья обнаружила и початый флакон своих любимых французских духов, которые она забыла давным-давно в кабинете Гаевского, и свою лайковую перчатку.
– Во, нашлась потеря! – радостно воскликнула она, надевая перчатку на тонкую белую руку, – а я так жалела, так жалела, что потеряла ее, кажется, в метро… А сестричку ее до сих пор в шкафу храню. Вот радость-то, встретились мои родные сестрички.
– Ты о чем здесь, подруга, воркуешь? – спросила Юлька, выводя с кухни в большую комнату двух малышек, на щеках которых белели следы манной каши.
– Вот, Гаевский вместе с подарком Теме и мою пропавшую было перчатку передал!
– Да ты что?!!! А где он ее нашел? Ты с ним встречалась в Москве? – страшно выпучив глаза, спросила Юлька.
– Мы случайно встретились в метро… Но не разговаривали… Он с женой своей и с внуком своим ехал… Няне осмелилась подойти… Мы только глазами разговаривали, так сказать…
– Ни хрена себе, сюжетик, подруга! Ну прямо Штирлиц и его жена в кафе «Слон»! Так ты че? Ты, может быть, с этим Гаевским опять шуры-муры? Тебе же Кулинич обещал, что голову отрежет…
Юлька, все еще находясь в недоумении, взяла у Натальи перчатку и, сверкая хитрыми глазами, не без труда натянула на пышную руку.
– Тут что-то давит мне в большом пальце…
Юлька вывернула перчатку и извлекла из нее сильно помятую и разорванную надвое записку, на которой было написано: «Чье же отчество у мальчика?»…
* * *
Наталья закрылась на кухне и долго смотрела в окно на заснеженную улицу Курфюрстердам.
Носовой платок был весь мокрый. Пришлось взять сухое посудное полотенце.
– Тебя ни хрена не поймешь, Наташка, – сказала Юлька, – то ли от горя, то ли от радости плачешь…
* * *
С тех пор, как Наталья уехала в Германию, Гаевский жил так, как может жить человек, болеющий тяжелым и прогрессирующим недугом, но признаться в этом он никому не мог.
Однажды он ехал из Генштаба в Крылатское на своем стареньком Фольксвагене и слушал радио. Диктор читал стихи Сергея Есенина. Некоторые из них Гаевский уже знал, – Людмила еще с молодости устраивала ему дома поэтические вечера. Артем Павлович не раз слышал и вот эти строки, бархатистым и распевным мужским голосом звучавшие из автомобильного радиоприемника:
На душе – лимонный свет заката,
И все то же слышно сквозь туман, —
За свободу в чувствах есть расплата,
Принимай же вызов, Дон-Жуан!
Две последних строчки врезались ему в память особенно хорошо. И Гаевский подумал, что раньше он почему-то не обращал внимание на их особый смысл…
* * *
В тот день жена Гаевского исчезла из дома. На столе в кухне он обнаружил лишь ее записку написанную все той же ее преподавательской авторучкой с красной пастой: «Пожалуйста, не ищи меня. Со мной все в порядке. Мне надо пожить одной и разобраться в себе, в том, что произошло со мной. Л.». Ошарашенный этой запиской, Артем Павлович стал лихорадочно гадать, куда могла отправиться жена. И в тот вечер, и на другой день, и на третий, он звонил и дочке Кате в Брянск, и Полине в Воронеж, и тетке Марине в Липецк, – звонил «просто так», без малейших намеков на исчезновение Людмилы, но с надеждой, что авось что-нибудь, да вскроется. Но никаких результатов эта разведка не дала. На службе у Гаевского все валилось из рук. Домашняя тишина напоминала ему почему-то морг. Он никогда не думал, что вот такое одиночество и вот такая холодная домашняя тишина могут быть казнью. Примерно через неделю Артему Павловичу позвонила из Воронежа сестра Людмилы Полина и сухо сказала:
– Я разговаривала с ней по мобильнику. Ищи ее в Спасо-Елизаровском монастыре… Это где-то под Псковом…
* * *
Людмила вышла к нему на подворье монастыря вся в черном, бледное и похудевшее лицо ее выражало смесь удивления, вины и испуга.
– Зачем ты приехал сюда? – с тихим упреком сказала она Гаевскому, – я же просила тебя не тревожить меня.
Он не знал, как ответить ей.
Они сели на разогретую весенним солнцем монастырскую лавку и молчали. На ветках высоких берез колыхались грачи. Таял последний снег, – ноздреватый, отливающий старым столовым серебром.
– Ты все уже, конечно, знаешь, – похоронным тоном сказала Людмила и протяжно вздохнула.
В тот момент Гаевскому хотелось прикинуться дурачком, сделать вид, что он не понимает, о чем это говорит жена, но он лишь кивнул и почувствовал, что ему почему-то страшновато смотреть в глаза жене.
– Ты все уже, конечно, знаешь, – еще раз повторила Людмила тем же угрюмым тоном, – да, все это было… Было, было… И нет мне прощенья. Но ведь и ты, Тема, хорош… Кстати, а кто такая эта… Как ее? Юлия? Ну та, с которой ты работал в институте?
Услышав это, Гаевский вздрогнул и резко повернулся к жене:
– Она что, тебе звонила?
– Да, звонила. По домашнему нашему номеру. И все рассказала. Все-все…
Тут в грустных глазах Людмилы мелькнул шаловливый огонек:
– Все рассказала, Гаевский, все. И даже уговаривала меня дать тебе вольную. Представляешь? И что-то там лопотала о твоей высокой и настоящей любви с ее подругой… Так что мы квиты, Гаевский… И если у тебя там все так серьезно, то я тебя не держу.
Вспорхнули с колокольни и разнеслись по псковской округе певучие медные звоны.
– Так все-таки, что ты решила? – спросил жену Гаевский, когда они расставались у входа в монастырь.
– Я пока ничего не решила, Артем. Я решила лишь, что мне пока лучше пожить здесь. И хоть как-то душу очистить… Ох, чуть не забыла…
