Сгодится любой корабль. Ранец, украденный у Эладоры, обнадеживает своей тяжестью, на проезд хватит. Город липнет к коже Кари. Песчаная крошка забивается в поры и отравляет кровь. Ее надо смыть, выбраться из Гвердонской трясины и выбросить свою нечаянную святость. Открытое море излечит ее. Она опять станет безымянной, забытой, способной быть кем захочет. На запад, решила она. Она поплывет на запад, прочь от Гвердона и прочь от древних ужасов Божьей войны, навстречу новым землям Архипелага. Для бодрости она взялась за кинжал, и рука коснулась шнура резиновой обмотки. Ничего, можно раздобыть и новый нож, напомнила себе она.
Она осторожно обошла кругом Новые Доки. Пришвартованные там корабли – крупные грузовозы, ими владеют гильдии. Может, она и пробралась бы на один из них незаметно, но рисковать незачем, если есть возможность получше. Припортовые таверны и ночлежки выблевали на улицы свое содержимое – народ выходил глазеть на зарево над Долом Блестки. Вспышки света, пламя. Звонят далекие колокола, разносят тревогу. Если повезет, пожар не достанет до Эладоры. Онгент найдет себе новое пленительное чудо, чтобы ставить на нем эксперименты. Если проклятие сойдет с Кари, когда она покинет город, столь же загадочно, как и снизошло на нее, то она только рада будет больше не возвращаться в Гвердон.
Усики холода поползли по ее мозгу, промораживая черепную коробку. Мурашки поползли по коже. На этот раз она загодя распознала приход видения и в состоянии к нему подготовиться. Она с заносом остановилась, присела в тени проема и обхватила руками голову, как будто бы некий забытый бог склонился с небес и молотом пробил окно в ее разум. Это не видение, это призыв, всплеск сырых чувств: тоски, одиночества, страха. Кари во чреве судна, в тысяче миль от всех, кого когда-либо знала, в неизведанном и опасном краю. У нее ни друзей, ни денег, ей не на что опереться. Она обречена голодать на улицах, быть изнасилованной и убитой в подворотне, обречена умереть в холоде и одиночестве. Кари опять ребенок в темноте особняка Таев. Отец, бледный, взволнованный, не смотрит на нее, говорит с ней так, словно успокаивает дикого пса. Она одна. Кари больна, температурит, кутается в потные покрывала в вонючем корабельном трюме. Сквозь тупую молотьбу в голове, сквозь густой туман она слышит, как двое моряков из команды обсуждают, когда им выбросить ее за борт – до или после того, как она умрет. Она слаба, без друзей, одна.
Вернись, говорит видение. Вернись к нам. Без нас ты – ничто.
Вой в ушах, видимо, приглючился, сказала она себе, спускаясь под горку. Никто другой не слышал воя. Пара мужиков ржали над пьяной, а может, сумасшедшей девахой, слепо бредущей навстречу морю.
Она отвергла зов. Ей не нужен никто, никогда никто не был нужен. Когда она дойдет до кораблей, то сможет отправиться куда пожелает. Бросить Гвердон с его путаницей и странностями. Отыскать свою судьбу в огромном мире.
И тогда, запоздалой мыслью, последняя картина проскользнула ей в разум.
Шпат. В заключении. Ходит по своему островку, чтобы сохранить гибкость суставов. В центре островка, на каменной приступке, лежит флакон алкагеста, только это не алкагест. В ее глазах он испорчен – черен, разъедающ, ядовит, будто гадюка свернулась в петли. Это неправильно, непоправимо. Даже далеко от себя, на расстоянии, даже сквозь ледяной божественный взор от одного взгляда на сосуд ее тошнит. Она хочет отвернуться, освободиться от этой пагубы, но видение приковывает ее к месту.
Тремя громовыми шагами Шпат пересекает остров и поднимает флакон. Он разминает бруски пальцев, из сочленений осыпаются чешуйки каменной пыли. Этим рукам по силам переломить железо, и хоть сосуд изготовлен из закаленной меди, он берет его со всеми предосторожностями. Переворачивает стальной иглой вниз, затем ставит над трещинкой в каменной броне бедра.
Кари захлебывается криком, но она не там и не тогда. Он не слышит ее. Одно чудо с ней свершилось, а другого не вышло. Игла пронзает более мягкую кожу под камнем, серый бородавчатый наплыв, предшествующий окаменению. Он давит на поршень, и жидкость изливается в его вены.
Она видит, как он напрягается в предвкушении алкагеста. Однажды он описывал его как нежную кислоту, добрую боль под кожей. Эта боль напоминает ему, что он жив, по-прежнему из плоти, еще не весь стал камнем. Он встречал ее как друга.
На сей раз не так. Спина его выгнулась. Ноги подкосились, как рушатся колонны при землетрясении. Он повалился ничком, ударился оземь, как Башня Закона, низвергаясь на Кари. В стонах, что он издавал, не было ничего человеческого. Он замолотил руками, катаясь, грохоча. Если подкатится к краю островка, осознала она, то не сможет выбраться и утонет.
Видение погасло.
– С дороги, дуреха! – Четыре здоровяка, портовых грузчика, с топотом несли мимо тяжелые ящики. Впереди в выхлопах дыма, черных на фоне луны, – корабль. Запах масла и гнилой рыбы, сладковатый и соленый. Она на пристанях.
Взор по-прежнему раздвоен. Она протрясла головой, очищая его. Пока что все видения оказывались правдой. Она не ошиблась насчет смерти жреца из Нищего Праведника, насчет веретенщика, идущего за ней к дому Онгента. Онгент утверждал, что предание об упырях также истинно. Других наваждений она не понимала, но сомневаться в них не было причин. Кем бы ни были эти боги, за захват ее мозгов они расплачивались честной монетой. Они не пытались – или не могли – ее обмануть.
А значит, Шпат умирает. Отравлен. В той зловонной тюрьме в дебрях Мойки. В грезе ей больше не показался никто. Ни духу ни ловца воров, ни его громил. Шпат умирает один.
Вполне в его силах освободиться, сказала она себе. Все, что надо, – рассказать ловцу воров, как взять Хейнрейла. Ему нужно лишь открыть рот. Одним махом выкупиться из-под ареста и уничтожить подонка Хейнрейла. Шпат тоже его ненавидит, значит, все должно пройти как по маслу. Ей забот не прибавится.
Она смотрела, как игла протыкает его живую кожу, ощущала вкус яда, когда жидкость вошла ему в кровь. Проникалась его глупой, мешающей, неуместной храбростью. Он не станет послушным.
Докеры подложили короба к штабелю им подобных и присоединились к работягам, которые, встав цепочкой, передавали ящики вверх по сходням. Судно загружали в темноте, значит, с утренним приливом отправка. Корабль, судя по силуэту, устремится к новым западным землям, к Архипелагу, Серебряному Берегу и Хордингеру.
Она сняла ранец, вытащила мешочек с монетами. Тяжесть на ладони.
На конце сходней мужчина в промасленном дождевике выкрикивал команды. Ей нужно только пройти к нему, отдать деньги и попросить каюту. Она взойдет на борт, свернется на койке и будет вслушиваться в скрип корпуса и шелест волн, пока не отчалит от Гвердона. С набранным от города расстоянием видения истают. Она станет свободной.
Ничто не заставит ее остаться. Этот выбор только за ней.
А теперь шевелись, хватит плестись. Назад, в гору, в густоселье Мойки. Поскорее обратно к неприятностям.
Снаружи старый литозорий казался заброшенным, но по опыту уличной жизни, как и из лекций профессора Онгента, Кари знала, что город находит новое применение своей старой скорлупе. Дворцы становятся общежитиями, дозорные башни превращаются в курильни или пивные. Когда на город льют холодные дожди, людей смывает с улиц под любое укрытие, какое они найдут. Поэтому, раз уж это здание выглядит заброшенным, тому есть две причины. Во-первых, это литозорий. Дни повального ужаса перед каменной напастью, может, и канули в прошлое, а подцепить хворь каменных людей стало очередным привычным риском, просто жизненным обстоятельством, а все же люди до сих пор страшатся заразы. У алхимиков есть лекарство, но алкагест дорог. Баночка щиплющей пасты, размазанная по коже, предохраняет от заражения, но даже такая баночка стоит месячного труда грузчика. Сейчас литозорий свободен от каменных людей, за исключением одного, но местные могли страшиться невидимых моровых спор, по памяти облепливавших эти грубые стены.
