– Мы где?
– У Нищего Праведника. У них в ризнице лежала доза алкагеста. Для благочестивых, но неимущих, полагаю. – Она положила сумку на ближайшую скамью, забренчали монеты. – Не знаю, считать ли тебя тем иль другим, да и хер с ним.
Шпат пробовал сесть уже несколько минут – не получалось.
– А вдруг – увидят? – сумел произнести он. Говорить стало свободней, чем было, но все равно в груди будто булыжники, и легкие стучат в них.
– Да, кстати об этом. – Кари смерила глазами пространство по бокам, затем вышину колокольни. – Скорее всего, всех, кто тут был, съело чудовище.
– Как узнала?
– Я на минутку, ладно?
Ее шаги стихали в прохладной тьме.
Шпат закрыл глаза, ощутил, как бьется сердце, прокачивает сквозь него кровь и алкагест. Почувствовал, как алхимическое лекарство растворяет камень, размягчает суставы и жилы, разъедает передний край хвори. Оно потекло в мозг и острыми клинками рези пробуравило протоки его мыслей, позволило ему ясно думать в первый раз за долгое время. Как чистая дождевая вода смывает мусор в канаву.
И под завалом мусора, под схватывающейся известью, что сдавливала разум, он обнаружил кое-что светлое и горячее. Злость.
Шпиль Нищего Праведника казался чахлым. Две башенки поменьше подпирали его по бокам и возвышались почти вровень со звонницей, придавая церкви сгорбленный облик. Церковь для Мойки, какой ее видел город, – скромной, опрятной, простой, застенчиво благодарной за ниспосланное свыше. Шпиль представал перед тремя великими соборами на Святом холме презренным, приземленным подобием их богоданной славы.
Витая лестница на колокольню очень узка и расшатана. Шпату по ней ни за что не забраться. Кари не огорчалась – это паломничество ей хотелось проделать одной. В маленькой подсобке у подножия она нашла старый плащ и другие одежды. Спешно переоделась, рада избавиться от пропитанной мочой ученической рясы. Опять в большей мере почувствовала себя собой, но даже Кари с улиц, ловкой проныре и страннице, непросто придется выкручиваться в новой обстановке.
Даже если она права и веретенщик убил всех в этой церкви, здесь нельзя оставаться. И нельзя возвращаться в их прежнюю лачугу. Шпат – беглый преступник, а она – что ж, если схватит стража, то она на милости Онгента, но неизвестно, насколько профессор заслуживает доверия. И своему дару она тоже не верила, странной этой силе.
Дело в колоколах. Так происходит, когда звучит колокольный звон. Тогда ступай, проверь колокол – пришла мысль.
А потом назад, к исходному плану, – вниз к причалам, на корабль. Почему бы с ней не уехать и Шпату? Денег, свистнутых у Эладоры, не хватит покрыть проезд двоих и запас алкагеста, но можно стянуть еще или, если на то пошло, пролезть на борт зайцем.
Еще один поворот лестницы, и она очутилась на воздухе, на суженном балкончике, по кругу окаймлявшем звонницу.
Свет яркой луны падает на крыши – резкий и белый. С этого места улицу Желаний скрывает отрог Священного холма, поэтому неясно, продолжается ли там заваруха. Заметен лишь тонкий столб дыма. Поближе – пожары в доках. При беспорядках запалили чей-то склад.
Она делает глубокий вдох и поворачивается.
Здесь висит единственный колокол из черного металла, вспученного буграми, с зазубринами по краям. Когда-то он был чем-то другим, догадывается она, другим металлическим изделием, которое расплавили и залили в колокольную форму.
Собравшись с духом, она тянется к поверхности металла. Робко дотрагивается до него, ожидая обжигающее или болезненное касание, напрягается в предчувствии колдовского разряда или вспышки откровения, но ничего не происходит. Обычный колокол, холодный и неподвижный.
Она проводит пальцами по металлу, чувствуя каждый изъян. Его плавили нерадиво. Следы предыдущего воплощения до сих пор прощупывались даже в новом обличье. Вот это было рукой, различает она. А здесь шли руны. Уничтожить прежнее, чем бы оно ни было, не получилось, и поэтому его заточили.
Она святая пойманного в силок, усеченного бога.
Не просто бога. Целого пантеона. В городе дюжины церковных колоколен. Однако какого рода сей бог?
Один способ выяснить.
Кари упирается в стену, ставит ногу на колокол и толкает. У нее явно нет нужной силы, но он сдвинулся, плавно качнулся из-под нее, а дальше хода нет, и язык его ударил в стенки… и Кари пала на колени. Так близко, это уже не картины, это осязаемо – вкусы, прикосновения, ощущения взрываются у нее под кожей.
В ее видении город горит. Поток веретенщиков бушует, выплескивается из глубин. Черные Железные боги сидят на верхушках невероятных тумб, взывают воем о поклонении, о подношениях своей нечестивой славе. Жрецы в сутанах, по локоть в жертвенной крови, алые ножи вырезают сердца врагов, чтобы бросить их на пылающие жаровни. Дым миллиона горящих сердец парит над Гвердоном багряной мантией. Смерть питает смерть. Пред теми идолами на коленях женщина, первосвященница и верховная жрица, прекрасная и устрашающая. В окровавленных ладонях она сжимает медальон, и тот расцветает мертвенным светом, бесцветным пламенем. Преображенная кровавой резней, обожествленная забоем, Кариллон узнает себя.
Она чувствует неодолимый позыв простереться ниц подле божественного. Преклоняться пред ним. Стать его носителем, вместилищем, его проводником в смертный мир. Уже не святой, но воплощением. Аватарой.
Идет оно на хер.
Если нечто в колоколе хочет удержать ее в Гвердоне, то пусть работает старательней. Покажи мне Хейнрейла, требует она.
Она ничего не видит, но это не то же самое, как если б ничего не случилось. Это разница между закрытыми и открытыми глазами в темноте. Хейнрейл как-то отгородился от нее, закупорился. Она зарычала от гнева и опять толкнула колокол. Покажи мне хоть что-нибудь!
Колокол зазвенел, и Кариллон увидела все.
Глас ударов медленно затихал. Рябью откликов подернулись кости Нищего Праведника, его каменная шкура. Шпат лежал и набирался сил. Воздействие порции алкагеста уже слабело, чересчур быстро. Он бы продержался на пузырьке неделю, а вероятней – две, коль был бы осторожен и не обострял болезнь. Если пришлось бы работать, то на три дня минимум. А если недуг развился до новой стадии, когда требуется непрерывная подпитка, то он попал в нехорошее.
Он слышал шаги Кари, пока она кружила по церкви, проверяла засов на двери, выглядывала – не идет ли кто исследовать шум.
– Ты звонила в колокол? – спросил он. Определенно, его голос окреп.
– Ага, – протянула она, будто пьяная или контуженая. Не переставая теребит себя за воротник, чешет шею. Нервная возня.
– Подразумевалось, – выдавил он, – почему?
Она опустилась рядом с ним на колени, аккуратно отстраняя голые коленки от его кожи.
– Со мною происходит странная жуть, Шпат, – начала она и перво-наперво поведала о том, чему он был свидетелем, когда она пыталась бежать из литозория, выкарабкаться из пруда с мертвецами, но была сражена неким наваждением. Четыре ночи и целую жизнь назад. Она рассказала ему, как Онгент купил ей свободу и семью и что случилось с ними, про свои видения, профессорский эксперимент, веретенщика и сальников, и то, как она узрела отравленный алкагест.
