Опять вернулся Крыс и сообщил, что Кари пришла вперед них. Что Мирен вынес ее из опасности. Доставляя весть, Крыс рычал, ясно выражал мнение о новом хахале Кари. Шпат вдруг почувствовал неожиданный укол ревности. Одиночество убивает каменных людей быстрее хвори. Сводит с ума, когда нельзя прикоснуться, ощутить, как прикоснулись к тебе. Ты перестаешь предупреждать других и увечишься. Или едешь на остров, или просто сдаешься и бредешь в океан. Близость в любом ее виде – вот еще одна вещь, отнятая у него болезнью, часть жизни, сломанная этой чумой.
Кари, со своим странным сочетанием самовлюбленного безрассудства и доброты, его не боялась. Не важно, как часто он или город напоминали ей, что с ним надо обращаться как с ходячей инфекцией, каменным раком, способным ее погубить, она настойчиво относилась к нему как к другу. Он прикинул, насколько связь с колоколами, с Черными Железными богами, объясняла ее странности. Грезы наяву – дело новое, но не сосчитать число бессонных ночей, когда он расхаживал по комнате, слушая ее плач среди беспокойных снов.
Он не осмеливался ее обнять – пускай она каменной хвори не боялась, но Шпат давно поклялся не передавать свое проклятие ни одной живой душе, если это в его силах; даже взыскивая или вымогая для Братства, он был осторожен, можно сказать, заботлив с теми, кому угрожал. Если он наносил побои – а это приходилось делать редко, учитывая его силу, – то всегда тщательно избегал контакта своей каменной шкуры с открытыми ранами. Он не обнял Кари ни разу. А может, подумалось ему, и стоило.
Он впитывал боль ревности и потерь и лелеял эту боль, пока шел. По крайней мере, сердце его еще не закаменело.
Они вышли на берег канала и повернули налево, спускаясь вдоль стоячих вод к гавани. Миновали почерневший остов барки Угрюмой Мамули. Могилу Холерного Рыцаря.
Видимо, приманившись на думы о Кари, Онгент поравнялся со Шпатом. Улыбался, будто вышел на запланированную прогулку, в антропологическую экспедицию – узнать, как там живется другой половине города. Шаркал в своем халате, как дряхлый старикан, забывчивый дедуля, улизнувший из-под присмотра. По улице Желаний и тому, как Онгент управился с Дредгером, ясно – он куда больше, чем бесхитростный ученый. Однако растущая боль в груди напоминала Шпату, что он по-прежнему хочет жить, а для этого ему необходимо профессорское колдовство.
– Что ж, – произнес Онгент, – это меня воодушевило, если позволишь так выразиться. Как думаешь, сколь долго воровская гильдия сможет уберегать нас от алхимиков?
– Недолго. И она называется Братство. – В заурядном случае можно было бы затихариться, залечь на дно на Мойке, Могильнике или в другом бедняцком квартале. Там сколько угодно схронов и потайных мест, полно приверженцев и сочувствующих, которые помогут укрыться. Но сейчас, когда Братство поделено между лагерями Шпата и Хейнрейла, вероятней всего, что сальники уже взяли след. Адское пекло, да может, они сейчас подойдут к дому и увидят, как тот сверкает от свечек!
– Что ж, – произнес Онгент, – тогда за дело! Мне сказали, что алкагеста уже недостаточно для лечения твоего… недуга. – Профессор неопределенно махнул рукой на прихваченное известью плечо Шпата. – И что юная Кариллон вызвала меня добровольцем поспособствовать применению чар. Это знак того, как она тебя ценит, мой мальчик! Она сбежала из моего дома и понеслась прямиком к тебе – хотелось бы, чтоб она сразу попросила меня о помощи, а не, хм, ускоряла события до такой степени. Впрочем, пускай! Оставим прошлое в прошлом.
– Правильно, – сказал Шпат, отклоняя себя и профессора от кучи рэптекинова помета, которую Онгент, по всей видимости, не заметил.
– Ой! Ах! Спасибо! Так вот, за мою карьеру меня посещали мысли, громадная уйма мыслей, если честно, на тему концентрации божественной силы через тавматургические структуры, и я уверен, это осуществимо, по крайней мере в теории. Однако существует весьма значительный риск. Рискует она, ты – и я сам. Ты знаком – предположил бы, что нет, не клевеща на твою образованность, – с теорией форм?
Шпат ходил в превосходную – и дорогую – школу по настоянию матери, пока они жили на Боровом тупике.
– Боги обладают большей силой, нежели смертные способны вместить, а у Кари прямой выход к Черным Железным богам. Вы надеетесь отвести небольшую часть божьей мощи через этот канал и с ее помощью меня вылечить. – Он оборвал себя. – Никто не заставляет вас в это ввязываться, поймите. Если вы уйдете сейчас, я вас отпущу. Вот вам мое слово.
Онгент возбужденно всплеснул руками.
– Чепуха! Я не променяю этого на весь белый свет. Намечается захватывающая история! Тем не менее… не оказал бы ты, скажем так, любезность?
– Продолжайте.
– Если мы все останемся живы, мне бы хотелось продолжить работу с Кариллон. Ее дар открывает неповторимый путь к изучению городской истории. Я опасаюсь, что ее привычка исчезать, сбегать, вместо того чтобы преодолевать неприятные или трудные обстоятельства, возобладает вновь. А тебя она послушается, если ты попросишь ее мне поверить.
Не успел Шпат ответить, как их обнаружили. Беглые воры, на радостях, что живы, что избежали перетопки на сало, смеясь, закружились вокруг. Толпа понесла их к теплому огоньку. В ладонь Шпата вложили бутылку. Его бы несли на плечах, когда б сумели поднять. Взамен вихрь увлек его в большой подвальный зал в их ночлежке. Онгент затерялся в толпе, его сменил Таммур, взволнованный и потный средь гула, все пытался что-то сказать о сдвигах в мире городского дна. Поддержка потекла рекой к сыну Иджа, единственному человеку, вставшему наперекор алхимикам, наперекор их самовластью.
Таммур подбивал Шпата обратиться с речью к народу, но он не мог. Людей слишком много, но хуже того, он чувствовал себя от них отделенным. Будто они мимолетны, создания из паутинки и воздуха, не чета ему. С другими людьми у него нет ничего общего, и они восприняли его поступки отчаяния, его извращенную жажду погибнуть, как нечто совершенно иное, как вызов, как военный маневр. Во рту его скрипел гравий.
– Ты должен что-нибудь сказать, – понукал Таммур.
С предельным усилием Шпат встал. Заговорил. Слова пробивали плотину в его рту, хлопками вырывались наружу – в песке и глине. Он понятия не имел, о чем толкует, но слушали его с обожанием. Обожали его. Быль о том, как он возглавил налет на квартал Алхимиков, как освободил узников из клеток, уже стала легендой. Иджсон! Иджсон!
Он вяло похромал оттуда, когда в праздновании наступило затишье. По памяти нашел дорогу к себе в комнату. Глаза слезились, и во влаге попадались острые песчинки. Левый слезный проток обызвествился, – осознал он, – и левый глаз уже на подходе. Каждый раз, когда он моргал, то чувствовал, как пыль скребет белок и глазное яблоко начинает отвердевать под тонкой мраморной пленкой.
Здесь нет кровати. Он опустился на пол, пошарил, есть ли поблизости алкагест. Он выжмет шприц в уголок глаза и, быть может, сохранит зрение с той стороны.
Колет в груди, больно.
Глава 29
Эладора брела по туннелям вслед за Алиной. Эта женщина, хоть куда старше, не знала усталости, ее походка, как метроном, несла ее сквозь тьму размеренным тяжелым шагом. Эладора выдохлась и совсем заблудилась. Они ходят кругами по этим туннелям – часами, днями и еще дольше. Город наверху уже однозначно рассыпался в прах. От солнца осталась лишь память.
