– Ты здесь?.. А где же... женщина?
– Какая женщина? – не понял Кречет. Мне
показалось, что в глазах президента блеснули слезы. – Лежи, уже бегут
медики ...
– Женщина, – повторил Сагайдачный медленно. Губы
двигались все слабее. – Молодая и очень красивая... с удивительной
фигурой... владеет всеми видами оружия... восточными единоборствами...
к-кх-кх... сексуальная до сумасшествия...
Кречет в бешенстве оглянулся:
– Где медики? Почему президент здесь раньше?..
Сагайдачный растянул губы в улыбке, глаза медленно теряли
живой блеск:
– Всегда... была... женщина...
Голос его прервался, голова откинулась в сторону. Кречет
стиснул зубы, медленно провел ладонью по лицу человека, которого всегда называл
учителем, еще теплому, размазывая грязь. Веки послушно опустились на глазные
блоки.
– Ты ссорился со мной... – прошептал
Кречет, – из-за ислама... Но зеленое знамя пророка над Россией так
быстро... что будешь удивлен и, надеюсь, не очень разочарован... если у врат
вместо бородатого мужика с ключами., встретят красивые женщины! А твое имя
будет у них на груди...
А Коломиец остановился над залитым кровью телом в двух
шагах, всмотрелся. Рука его медленно стянула с головы фуражку:
– Он и не прятался за депутатским билетом.
– Он реабилитировал этих болтунов в Думе, –
признал Сказбуш холодно.
– Да, за всех дрался.
Сказбуш высвободил автомат из застывающих рук, выдернул
рожок, покачал головой. Пуст, Анчуткин дрался до последнего патрона.
Глава 50
Рассвет вставал ликующе кровавый. Облако в небе вспыхнуло и
пропало под ударом прямых солнечных лучей, словно угодила крылатая ракета. По
небу расползался пурпурный свет, от которого чаще билось сердце, грудь
вздымалась в непонятном волнении, хотелось свершить что-то великое, доблестное,
но не было ни амбразуры, чтобы закрыть ее своим телом, ни колонны бензовозов,
чтобы направить на них свой горящий самолет.
Грудь Рыбакова вздымалась от непонятного восторга, он дышал
часто и сильно, прогоняя ревущие в груди массы воздуха, что насыщали тело
взрывной силой, пьянили кровь и подмывали выкинуть что-нибудь дикое, вроде
пройтись на ушах по палубе или броситься на вражеский флагман и разломать его
на куски голыми руками.
На горизонте маячат серые, как уродливые жабы, корабли этого
гнилого образования, именуемого США. Приплюснутые, низко сидящие в воде, с
округлыми обводами, где под кожухами прячутся люди, все округляющие,
сглаживающие, сводящие к компромиссам...
– Я с детства не любил овал, – сказал он
громко, – я с детства угол рисовал!
Худяков услышал, спросил с недоумением:
– Непонятно, но красиво. Что это?
– Цитата, – ответил Рыбаков. Подумал, сказал с
раскаянием. – По-моему, того, который «Бригантину» написал!.. Они все
погибли молодыми.
Худяков повторил с удовольствием:
– Я с детства не любил овал, я с детства угол
рисовал... Здорово! Да, это наш поэт. Что с американскими кораблями?
– Стоят, – ответил Рыбаков, в голосе слышалось
напряжение. – Нет, бой не примут. У них воюют по-другому!.. Побеждают тем,
что изо дня в день твердят, что все мы скоты, что нечего куда-то тянуться,
соблюдать какую-то мораль, что нет ни чести, ни гордости, а есть только
экологически чистая жратва и траханье всех и вся, не разбирая ни пола, и
возраста, ни вообще-то человек ты или рыба.
Худяков усмехнулся:
– Это как мы Григорьева сумели... Он бросил курить,
неделю держался, а мы все вокруг: да закури, да брось ломаться, да что тебе
это, да вот мы курим – и ничего... и он сломался.
– Так и они нас ломают. Половину Европы сломали!
Рассвет над американскими кораблями вставал пугающе
кровавый, облако в небе вспыхнуло и растаяло, словно в эпицентре атомного
взрыва. По небу снизу расползался нехороший пурпурный свет, от которого
тревожно билось сердце, грудь вздымалась в тревожном ожидании, по телу
пробегала дрожь в ожидании неприятностей. Хотелось как-то укрыться за надежной
толстой броней, но Стоун с холодком обреченности понимал, что никакая сталь не
спасет. В чудовищной жаре выгорит даже вода в океане диаметром в пару миль и на
полмили в глубину...
А русские нарываются, им терять нечего, да и варварское
стремление подраться прет из груди, прорывая кожу...
В серо-утреннем мире вызывающе пылал жаркий алый краешек
солнца, странно придавленный сверху тяжелой свинцовой тучей, настолько темной и
массивной, что мир показался перевернутым. Снизу темнел горизонт, но туча была
намного массивнее, злее, она закрыла солнце на три четверти, снизу выглядывал
срезанный краешек, тянулся к краю земли.
Стоун смотрел в бинокль на русские корабли. Теперь уже
невооруженным взором можно было различить надпалубные надстройки, длинные
стволы пушек, все направлено в их сторону. Можно даже разглядеть остроконечные
клювы ракет. В бинокль видны на некоторых боеголовки красного цвета. В голове
стучали молоточки, а сердце останавливалось от ужаса. На кораблях знали, что
так русские отмечают ядерные заряды.
– Он не осмелится, – прошептал он. На лбу вздулись
крупные капли пота, одна сорвалась, пробежала через глаз. – Они не
осмелятся...
Ассгэйт пробормотал:
– Я бы на это не рассчитывал...
– Но погибнут и они! Что настолько тупы, что не
понимают?
– Понимают... Это мы не понимаем, как можно три месяца
не получать жалованья... а ты знаешь, что их командир корабля получает столько,
сколько у тебя приходящая уборщица?.. И русский это знает. Ему насточертел
голод, страх сокращения... и он ненавидит нас, не за то, что мы американцы, а
за то, что у нас все хорошо, даже отлично! За то, что сыты, одеты, доллары из
задницы лезут, а кормят нас так, как их однажды накормили на приеме в Кремле. И
вот он смотрит на нас через прицел...
Командир ощутил, как черная волна ужаса ударила в мозг. Он
прохрипел:
– Это безумцы... Безумцам не место на море!
– Да, конечно, – психолог говорил профессионально
убеждающе, со всем соглашался, не спорил, поддакивал, затем кивнул на
иллюминатор, через который было видно кусок лазурного моря, где на фоне синего
неба грозно маячили русские крейсера – реальность, проклятая реальность! У
русских атомные подводные лодки, сорок боевых кораблей.
Уже невооруженным глазом они видели, как русский эсминец
очень медленно, почти незаметно, словно его тянуло подводное течение, подается
вперед. Исполинские пушки, с жерлами как у заводских труб, смотрели на
авианосец уже в упор. Корабли охраны, пытались закрыть своими корпусами матку,
но русский корабль безрассудно шел к столкновению, ему уступали. Теперь ни надо
никаких ядерных зарядов или крылатых ракет: один залп в упор из корабельных
орудий такого калибра сметет все с палубы авианосца...
