– А как же президент – отец народа?
– Президента избрали, – огрызнулся я. – На
всенародных выборах! Правда, я голосовал против, но все-таки Кречета избрали
открыто. А этот... первосвященник!.. не знаю откуда взялся! Какие чины из КГБ
назначили на своем тайном совещании? Ну и руководил бы своими, которые избрали.
А то берется руководить и мною! Патриарх всея Руси!.. Так что молодые они или
не молодые, но идут пока проторенной стежкой. Пока не увижу отказа от хамских
замашек называть меня своим рабом, своей овцой, а себя – моим пастухом...
пастырем, по-латыни... то я – враг православия. Так же как враг коммунизма,
фашизма, любой диктатуры и любого хамского давления и унижения.
– Вы мне чашку опрокинете, – сказал Коломиец
напряженно. – Вы не совсем правы в своем осуждении.
– В чем?
– Не правы, вот и все. Наше оно православие! Наше.
Больше он ничего не сказал, насупился и отвернулся. Но все
видели как он бросил на меня взгляд, полный не только неприязни, но и
откровенной вражды.
Глава 7
Мирошниченко неслышно скользнул в кабинет, пошептал Кречету
на ушко, умело изогнувшись в полупоклоне и опираясь в спинку кресла двумя
пальцами. Кречет кивнул, поднялся, на наши взгляды ответил жестом, чтобы не
радовались, скоро вернется, работать все равно надо.
Голоса тут же загудели громче. Краснохарев, тяжело
перегнувшись, дотянулся до кречетовской кнопки. Ее шутя называли ядерной, но
когда палец премьера вжал ее доотказа, вместо грохота взрыва без скрипа
приоткрылась дверь, Марина заглянула с приподнятыми в удивлении бровками.
Краснохарев развел ладонями:
– Мариночка, этот изверг нас не жалеет...
Марина мило улыбнулась:
– Я сейчас займусь.
Краснохарев едва успел убрать палец с кнопки, как дверь
распахнулась снова, уже шире, в кабинет вплыли три девушки из столовой,
расставили по столу подносы с гигантскими растегаями, ватрушками, гамбургерами
и биг-маками, а сама Марина внесла бурно кипящий кофейник.
Мне есть не хотелось, но когда посмотрел на эту роскошь,
ощутил, как в животе заворочалось нечто голодное и хищное, под ложечкой громко
и бесстыдно квакнуло.
– Вообще-то министрами жить можно, – заявил бодро
Коган. Он первым ухватил толстенную ватрушку, вгрызся в роскошный поджаренный
бок. – Хоть и повесит потом... бесчинствующая толпа... м-м-м, какая
прелесть!.. но хоть поедим всласть!
Яузов торопливо налил себе кофе, опытным взглядом военного
оценив, что бигмаков хватит на всех, а кофе надо глотать, пока Кречет не
вернулся, пробурчал:
– Поедим... Глядя, как едите, сразу видно, почему
страна голодает. Небось, всю Сибирь уже приватизировали?
– Почему... Сибирь? – удивился Коган.
– Ломоносов, наш великий предок сказал, что богатства
России будут прирастать Сибирью, – сказал Яузов значительно.
Коган поперхнулся, то ли из-за непомерно большого куска, что
пытался проглотить по чисто профессиональной привычке, то ли, что военный
министр цитирует классиков, а министр культуры разрабатывает планы вторжения в
Чечню.
Огромный бигмак, с виду разве что бегемоту в пасть, смялся в
моей ладони до толщины блина, свежего и пахучего, а когда мои зубы... пусть и
металлокерамические, но все равно мои, вонзились в сочную пахнущую плоть, где
ровными рядами затаились тонкие пластинки котлет, пикантного сыра и хрустящих
веточек салата, то к стыду своему ощутил, что жить все равно хорошо, хоть и
неизвестно, что ждет на выезде из кремлевских ворот: пуля снайпера или
заложенная поблизости мина с направленным действием.
Рядом красиво и элегантно ел Черногоров, аккуратно
отхлебывал кофе. Он все время помнил, что каждое наше слово и движение
записывается как минимум с трех позиций, а потом специалисты проанализируют не
только слова, но и мимику, паузы между фразами, движения рук, язык поз... По
крайней мере, так было при предыдущем президенте.
Забайкалов с биг-маком в руке и чашкой дымящегося кофе в
другой, выбрался из-за стола, неспешно начал передвигался вдоль стены с
мониторами. Все работают, везде по большей части новости, часто вылезает
клоунада или реклама, Забайкалов морщился, взял бутерброд в зубы, а свободной
рукой ухватил пультик, пощелкал. На экранах пошла яркая чужая жизнь. Правда, в
преклонении перед Западом не обвинишь, у министра иностранных дел свой
профессиональный интерес, а чужеродные гамбургеры жрет не он один, у
славянофила Коломийца за ушами вовсе стоит треск.
Отворилась дверь, Кречет вошел как входит смерч, что гонит
за версту перед собою волну сжатого воздуха и стену из шаровых молний. Министры
замерли кто с чашком возле губ, кто в бутербродом в зубах.
Ноздри президента раздувались как у зверя, почуявшего запах
свежей крови. Он швырнул на середину стола не по-президентьи толстую папку, у
Первого должна быть самая тонкая, рухнул в кресло так, словно сзади ударили под
колени.
– Все жрете? – спросил он горько. – А там
меня самого чуть не сожрали.
Коломиец спросил участливо:
– Тяжела жизнь отца нации?
– Противно, – огрызнулся Кречет. – Я думал,
люди, а явилась делегация от лакеев!
– Лакеев?
– Да, целая партия лакеев и холуев!
Он тяжело опустился в свое кресло, жестом показал, чтобы
продолжали, он сейчас снова вернется в наш мир.
– Что-то случилось? – спросил непонимающий
Коломиец.
Кречет отмахнулся, но перехватил устремленные на него
украдкой взгляды всего кабинета, прорычал:
– Приходили эти... которым то памятник царю воздвигнуть,
но переименовать Москву в его честь, то назвать высший орден России орденом
Николая Второго Мученика! Холуи чертовы! Хоть один бы возмутился, что
большевики не только этого дурака и пьяницу расстреляли, но и лучшего поэта
России, Николая Гумилева поставили к стенке! И тысячи светлейших умов – ученых,
поэтов, музыкантов, изобретателей предали смерти! И что сорок миллионов вообще
народу истребили в бессмысленной гражданской и в лагерях! Так нет же, им только
царя жалко. Мерзавцы...
– Только ли они? – спросил я. – Церковь так
вообще возвела его не то в сан святого, не то мученика. Только за то, что царь.
Не за заслуги, а как собаку – за родословную...
Сказбуш возразил:
– Какой же он царь? Сам же отрекся от престола. Стал
просто гражданином Романовым. Через полтора года расстреляли именно Романова с
семьей, а не царя. Эти ж тупари и наступающий двухтысячный год упорно считает
началом двадцать первого века!
Общество убогих, вспомнил я тоскливо, у которых амбиции
непомерно выше их умственных данных, на днях с помпой создало Высшее Дворянское
Собрание. Объявило себя выше и лучше других людей на том основании, что у них,
как у породистых собак, родословные. Все это прошло по телевидению как
непомерный праздник. Чуть ли не как девятисотлетие Москвы. Конечно, родословные
дерьмовые, но по крайней мере записанные, в то время как у других собак...
тьфу, людей, пусть те куда выше по породе, такие записи не велись, и в это
общество обиженных природой им доступ, так сказать, закрыт.
