Пальцы его сжали рукоять пистолета, он рванул из кобуры так
умело и ловко, словно опять же его вела другая сила, поймал взглядом лицо
молодого офицера, тот только-только вытягивал свой знаменитый кольт из кобуры.
Палец судорожно сдавил спуск. Руку тряхнуло, по ушам ударил треск автоматных
очередей. Он со сладостным торжеством увидел, как офицера тряхнуло, во лбу
дыра, пролезет кулак, кровь выбрызнула алой струей. Он жал на спусковой крючок,
и пули кромсали красивое лицо, пока офицерик наконец опустился на колени.
Справа и слева грохотали автоматные очереди. Коммандос
падали, пробовали ползти, хватались за оружие, но пули из русских автоматов
били с такой силой, что отбрасывали назад, не давали прицелиться.
Рядом с Олейником истошно орал Волков. Он зачем-то присел на
корточки и остервенело поливал свинцовым градом напрошенных гостей. Его трясло,
С другой стороны кричал и ругался Степанов:
– Да что ж... заговоренные, что ли?.. Да здыхайте ж,
твари!..
Он спешно выдернул опустевший сдвоенный рожок, перевернул и
вставил другой стороной. Автомат ожил, пули крошили листья, взрывали землю, но
командос продолжали ползти, хватались за оружие, с их стороны раздались
выстрелы.
Со стороны русских слышались вскрики. Олейник заорал
яростно:
– Ранен кто? Пленных не брать!
Сержант Иванец, у которого кончились патроны, прыгнул на
толстого как шкаф коммандос, ударил ногой и кулаком, сбил наземь, не чувствуя,
что получил две пули в спину от своего же друга, который стрелял короткими
очередями.
Ищенко стрелял с перекошенным от ненависти лицом, а в глазах
Кривина была напротив, свирепая радость, счастье. На левой стороне груди по
старой гимнастерке расплывалось красное пятно, но он стрелял, не чувствуя ни
боли, ни предсмертного холода.
– Ах, женщин наших... ах, ты их пришел иметь?..
Треск автоматных очередей смешивался со звоном, с которым
пули рикошетили от бронежилетов, но пули сотрясали коммандос, те даже с
винтовками в руках не успевали прицелиться, их очереди беспорядочно посылали
пули во все стороны, били в деревья, в небо, даже в спины своих же закованных в
доспехи суперменов, но закричали и за спиной Олейника, он сам ощутил, как
дернуло за волосы, обожгло горячим, но только поспешно шагнул вперед, ударом
ноги выбил из рук рыжего штатовца пулемет, который проще бы ставить на танке.
Рыжий вскинул голову, Олейник с наслаждением ткнул ему в
лицо ствол пистолета и нажал на спуск.
Когда грохот автоматов умолк, Олейник слышал только свое
тяжелое дыхание. Оглянулся на солдат, те тоже с вытаращенными глазами, еще
белые от ярости, грудь у каждого поднимается, как после долгого бега, волосы
дыбом, озверели...
Из кучи тел раздался стон. Олейник не успел повернуться в то
сторону, как автоматные очереди загремели сразу с трех сторон. Пули
подбрасывали тело еще некоторое время после того, как стон оборвался.
Никто не шагнул к убитым, только своих раненых укладывали на
землю, торопливо перевязывали.
Сержант Волков шагнул к Олейнику:
– Товарищ лейтенант! Позвольте, перевяжу.
Олейник с удивлением оглянулся:
– Что? Меня?
– Ну да, – ответил Волков почтительно, –
голову.
Олейник провел ладонью по щеке, там что-то ползло, ощутил мокрое
и теплое. Ладонь стала красной, к тому же он, похоже, задел пальцем бровь, что
направляла струйку крови вдоль виска, и теперь кровь потекла в глазную впадину.
Он отмахнулся:
– Царапина! Займись ранеными.
– Слушаюсь, товарищ лейтенант! – рявкнул Волков
преданно, посмотрел влюбленными глазами, – Тогда хоть бы ногу!
– Отставить, – рыкнул он. – Никаких ног у
меня нет!
Волков откозырял и пропал, а Олейник шагнул в сторону
раненых солдат, его качнуло, нога едва не подломилась. Он с удивлением
посмотрел на правую ногу. Штанина намокла, стала темно-бурой, а в сапоге
горячо, там хлюпает, словно ступал по прогретому солнцем мелкому болотцу.
Раненых разложили прямо под солнцем, торопливо делали
перевязку. Остальные суетились вокруг, бестолково совали индивидуальные пакеты.
Трое бродили среди разбросанных тел коммандос, переворачивали, снимали часы,
шарили по карманам, срывали дорогие побрякушки.
Олейник оглянулся на американского солдата, голова которого
стало кровавым месивом.
– Кравцов, это ты его? Чем??
– Прикладом, – вызверился Кравцов, по еще щеке
стекала широкая алая полоса. – Чем же еще?
Сержанты подбегали, докладывали, да он и сам видел:
семнадцать раненых, трое тяжело, убитых нет. На душе было странно покойно и
светло, словно совершил нечто богоугодное, чистое, святое.
Сержант Волков лихо откозырял:
– Что прикажете, товарищ лейтенант?
Он тянулся перед ним так, словно перед самим Жуковым,
который выиграл войну с Гитлером в два дня. В глазах были восторг, почтение и
глубокая жалость, причину которой Олейник понимал лучше других: трибунал, суд,
разжалование и что-нибудь намного хуже, вплоть до расстрела, но странный покой,
которого не знал уже много лет, не оставлял.
Он чувствовал, что улыбается, вдруг ощутил, что язва терзать
перестала, что тело у него здоровое и все еще молодое.
Он подал знак, Волков бегом принес рацию. Старую,
допотопную, такими пользовались еще в войну с Гитлером. Связь установилась не
сразу, долго хрипело и трещало, наконец, добрался до командира части, назвался
и доложил четко и спокойно:
– Товарищ командир, на нашу территорию вторглись
американские войска. Я был вынужден принять бой. Захватчики уничтожены. С нашей
стороны семнадцать раненых. Прошу выслать санитарную машину. Трое в тяжелом
состоянии.
Из микрофона вместе с треском и хрипами выпукнуло:
– Что?.. Ты о чем? Какие захватчики?
– Американские – пояснил он. – Они лежат все
здесь. Повторяю, семнадцать раненых! Срочно шлите машину
Там шуршало, слышались голоса, наконец, голос командира
донесся как из преисподней:
– Оставайтесь там. Ничего не трогать.
– Есть, – ответил он и отключил связь.
Он надеялся, что умрет до прихода санитарной машины, или
хотя бы потеряет сознание, но когда вдали показались, мчащиеся к ним на бешеной
скорости два командирских джипа и три санитарных, он нашел в себе силы встать и
даже выйти навстречу.
Командир выскочил почти на ходу, Олейник подтянулся и взял
под козырек:
– Товарищ командир, докладываю...
Майор скользнул взглядом по его бледному лицу, заметил
глуповато-счастливую улыбку, поморщился при виде струйки крови, что норовила
залить правый глаз:
