Да, террористы это те, которые «пока свободою горим, пока
сердца для чести живы, мой друг! Отчизне отдадим души прекрасные порывы». У
этого на трибуне какие уж порывы, когда и души нет, она мешает в роскошном
обществе потребителей. Душа, склонна к возвышенному, а это опасно, опасно...
Как для сытого человечка, так и для сытого общества.
Я осторожненько прикрыл дверь, отступил. Задумавшись, поймал
себя на том, что иду не в аппартаменты Кречета, но не остановился, только
заглянул в столовую, попросил сделать кофе покрепче и подать в кабинет
президента, а мне цековскую чашку для кофе заменить на чашку для чая. Пусть
даже цековскую.
– В розовом зале идет лекция, – сообщил я в
канцелярии. – Кто утверждал тему лекции?
На меня посмотрели с недоумением:
– Лекция?.. Но их всегда... Хорошо, если это для вас
так важно...
– Важно, – подтвердил я.
– Придется подождать минутку.
– Я подожду.
Женщина торопливо шелестела бумагами, ибо я нависал над ней
как Пизанская башня, под которой грунт совсем подался, слышно даже
потрескивание в суставах. Дикая пещерная женщина, только что не в звериной
шкуре, все еще бумаги, все еще ручки «Паркер» с золотыми перьями, хотя уже
школьники управляются с ноут-буками, даже дикий Коломиец скоро превозможет
неприязнь гуманитария к технике...
– Ага, вот, – сказала она обрадовано. Ее палец
пополз по строчкам. – В розовый зал направлен това... господин
Бережанский, член...
– Я знаю, какой он член, – остановил я.
– Но тут столько написано...
– Это можно пропустить, – разрешил я
великодушно. – Сейчас каждый сам себе придумывает титулы.
Она скромно улыбнулась, скромная тихая женщина, с которой
изводил пошутить вельможа, ее пальцем скользнул в конец списка:
– ... и член... простите... ага, вот разрешение
подписано министром культуры Коломийцем!
– Спасибо, – поблагодарил я. – Спасибо, вы
мне очень помогли.
Я чувствовал ее непонимающий взгляд. Коломиец. Если это
Коломиец... то некоторые недостающие цветные зернышки моей мозаики отыскались.
Правда, картина получается не совсем радостная.
Вдоль бесконечного коридора в скромной недвижимости стояли
импозантные мужчины средних лет. Обычно по двое возле каждой двери. Хорошо
одетые, они разговаривали приглушенными голосами, но я чувствовал как их глаза
прощупывают меня наподобие рентгеновских лучей.
Я не знаю, насколько хорошо они понимают политику Кречета,
но что одного такого можно посылать против целого отряда спецназа, это видно
невооруженным глазом. Дверь впереди отворилась, выплыли те самые вахтерши, что
слушали Бережанского, а следом и он сам, важный и милостиво объясняющий
уборщице суть западной системы ценностей.
Я поморщился, сделал вид, что не узнал, но Бережанский сразу
же раскинул руки, вскричал радостно:
– Виктор!.. Виктор Александрович!.. Какими судьбами!
Врешь, скотина, мелькнуло в меня в голове злое. Ты бы
никогда так не среагировал, если бы не знал, что я вхож к Кречету. Это мне мил
любой приятель со студенческой скамьи, неважно стал он президентом
Международного банка или слесарем, а ты никогда не раскинешь объятия тому, кто
тебе не ровня...
– Да, – согласился я, – еще с тех времен,
когда ты с таких же трибун доказывал о незыблемости коммунизма. А что ж ты без
погон?
Он отшатнулся:
– Каких погон?
Охранники начали прислушиваться уже с интересом. Я сказал
благожелательно:
– Да теперь уже можно, можно... Перестройка, как-никак!
Можно не скрывать... Или все еще по той же линии? Тогда конечно... Ты сейчас в
каком звании?
Конечно, на самом деле таких в тайные службы не берут. Среди
любого народа достаточно мрази, что помогает из рабской услужливости сильному.
Она, мразь, впереди хозяина бросается облаивать с таким рвением, что хозяин
после паузы говорит благодушно, а то даже строго: «Все, хватит! Да замолчи же,
наконец», а пес, хоть и, пятясь, все еще рычит и скалит зубы, прекрасно
понимая, что трепка бывает за недостаточное рвение, а не за чрезмерное.
Он отступил, растерянный и с вытаращенными глазами. Впервые
ему ответили тем же оружием, что раньше применял только он против этих
чистеньких, благородненьких, незапятнанных. Я хищно улыбнулся, показывая, что
готов дать в лоб прямо сейчас, в малом зале Кремля, где во всех углах
телекамеры, где у входа респектабельные молодые парни с лицами аристократов и
дипломами мастеров спорта.
Когда он попятился, начиная кланяться с извиняющейся сладкой
улыбкой, мне стало гадко, я отвернулся, сдерживая позывы к тошноте. Все та же
примитивная попытка насесть, что наблюдает хоть у бойцовских рыбок, хоть в
стаде горных козлов, хоть в пацанячей ватаге. Там, зачастую сильный пасует
перед напором слабого, но наглого. Дает взять над собой верх, и так ходит, во
всем уступая, так же и среди взрослых, где хам почти всегда берет верх над
интеллигентом, даже если хама можно соплей перешибить.
Да, прирожденная или внедренная воспитанием деликатность
заставляет нас избегать конфликтов, ссор, на улице мы пугаемся громких голосов,
оглядываемся стыдливо, не подумали бы прохожие на нас, мы всегда уступаем,
уступаем, уступаем...
И вот доуступались до победы Советской власти, доуступались
до резни и лагерей, теперь уступаем натиску хамского американского мужика,
которому не нужна ни своя культура, ни тем более, наша. Которому важно в
довольстве есть, пить, гадить, совокупляться без трудов и забот, без риска получить
по рылу, и вот уже всякие там рихтеры забыты, уже наша недавно еще культурная
страна вся – по крайней мере так утверждает брюхоголовое телевидение и пресса –
скорбит по ушедшему клоуну или модельеру, а весь мир в шоке и трауре, когда в
автокатастрофе погибает разведенная жена наследника престола в Британии, уже
нацелившаяся на мужика побогаче принца...
Простому американцу, а теперь и русскому, плевать, что она
ничего не изобрела, не создала, не свершила, не сыграла: кому нужны эти науки,
от которых голова болит?
Глава 18
На столе уже стояли пустые чашки из-под кофе, на широком
подносе остался только один бигмак, да и то Коломиец поглядывает искоса, кадык
судорожно гоняет голодную слюну. Странно, взрослые люди, к тому же министры, а
в правительстве должны быть одни прожженные прохвосты, а, поди, ты – стесняются
протянуть руку за последним бутербродиком. Последний заметен, вот в чем дело...
Краснохарев, еще больше обрюзгший, чем обычно, поглядел на
меня искоса, губы сжались, едва процедил:
– Вам бы, Виктор Александрович, патлы себе отрастить...
– Пейсы? – спросил Коган.
– Патлы, – буркнул премьер. – Просто патлы!..
Или гребень на голове выстричь, а потом в красный или зеленый... Чтоб все
видели, что футурология не наука, а, судя по позднему появлению Виктора
Александровича – творческая профессия. Наверное, с цыганскими плясками всю
ночь, фотомоделями, возлияниями...
