Я развел руками:
– Вот вы о чем. Кто-то сказал, что жена философа не
может понять, что он работает даже тогда, когда просто смотрит в окно. Я просто
смотрел в окно, Виктор Степанович!
Краснохарев угрюмо осведомился:
– И что же там интересного узрели?.. Окромя,
разумеется, розовых слонов? Зеленое знамя пророка на кремлевских башнях?
Полумесяц над церквями? Мусульман, которые совсем недавно были русскими?
Я пробормотал:
– Даже если мусульмане... Все равно это население
России. Русское население...
Он громко перебил, с удовольствием демонстрируя знание новых
словообразований:
– Вы, наверное, хотели сказать, русскоязычное?
Я поморщился:
– Человек, который в одной фразе сказал: «самый
оптимальный», «другая альтернатива» и даже «две большие разницы», должен сидеть
в углу и сопеть в тряпочку. Русский – это не национальность, а принадлежность к
говорящим на русском, т.е., русскоязычным, как сейчас говорят косноязычные. А
сама нация издохла еще во времена Киевской Руси. Тогда тот былинный народ
звался русами, чуть позже – русичами. Сейчас «русский» то же самое, что совсем
недавно «советский». А сейчас – мусульманин.
Я видел по их ошарашенным рылам, что это слишком резкие
переходы для людей, которые работают от и до, а глядя на курицу, не скажут, что
это курица, пока не пересчитают все перья, не заглянут в задницу. Я же человек,
который глядя на яйцо, уже видит как эта птица носится под облаками, дерется с
другими и вьет новое гнездо.
Краснохарев буркнул:
– Виктора Александровича слушать, что на американских
горках... сами американцы их зовут русскими, порхать то вверх, то вниз, то
мордой о встречный столб.
Он с неудовольствием отвернулся, тяжелый и медлительный как
трактор, что и не пытается порхать в высях, но пашет и пашет, неуклюжий и
нетеатральный. Я взял бутерброд, после чего все перестали смотреть в мою
сторону, углубились кто в ноук-бук, кто в допотопный блокнот с уродливой птицей
на толстой обложке советского образца.
Коломиец и Яузов ожесточенно спорили о национальном
характере. Для Коломийца – понятно, но когда бравый генерал-парашютист
углубляется в дебри психологии, то либо крыша поехала, либо, в самом деле, вся
Россия сползает в пропасть.
Краснохарев прислушался одним ухом, шумно вздохнул, перегнав
ворох бумаг на другую сторону стола к Когану:
– С нашим характером Штаты не догнать... Даже Германию,
что хоть и намного умнее штатовцев, но работать не только умеет, а почему-то
еще и любит. А у нас... Иду я вчера по своей улочке...
Сказбуш спросил с профессиональным интересом:
– Пешком?
Краснохарев с неудовольствием качнул плечом:
– Почему нет?.. Я часто хожу сам даже в булочную.
Я подумал, что единственный, кого не надо охранять – это
Краснохарев. Он, в самом деле, как мощный неповоротливый трактор: куда повернут
руль, туда и поедет. Только у него, пожалуй, нет врагов. Конечно, многие не
прочь сковырнуть, чтобы сесть в кресло премьера, но чтоб ненавидеть как,
скажем, Кречета...
Или меня, промелькнула трезвая мысль.
– Вы продолжайте, продолжайте попросил Сказбуш и что-то
отметил в ноут-буке.
– Там дорогу разворотили, – проговорил
Краснохарев, явно недовольный и тем, что прервали, могли с государственной
мысли сбить, и подозрительными движениями пальцев министра службы
безопасности, – третий день копают... Смотрю, пятеро сидят курят, а двое
ломами да кирками, уже в мыле. Подошел, спрашиваю этих двух: вы кем работаете,
ребята? А они отвечают: помощники рабочих.
– Кто-кто? – переспросил Коган с интересом
министра по труду и занятости.
– Вот так и я раскрыл рот. Оказывается, наши работяги
наняли хохлов делать их работу. От зарплаты в две тысячи отстегивают по две
сотни, с пятерых у хохлов получается по тысяче. Для них это большие деньги, они
в Москве без прописки, живут в вагончиках или на чердаках вместе с бомжами.
Понимаешь, немец бы за свои две тыщи сам дорогу раскопал да еще и по сторонам
смотрел бы: нет ли подработки еще хоть на полтыщи, а эти... вот оно русское
презрение к богатству!.. Для русского важнее найти место, где хоть платить
будут копейки, но чтоб работать не заставляли.
– Да, – протянул Коган, – если так будут
работать, то опять налогов не соберем. А с ними и так не в порядке...
Хлопнула дверь, вошел подтянутый и бодрый Кречет, словно все
еще не президент, а гвардейский генерал. Кивнул всем, показал зубы в такой
улыбке, что Коломиец, мимо которого президент изволил проходить к своему
креслу, отпрянул в испуге.
Кречет швырнул на стол толстую папку, сказал уверенно, еще
даже не врубившись в разговор, но по-президентски беря вожжи в свои руки:
– Менять надо начальника налоговой службы, менять!
Больно мягок Сергей Васильевич. Надо пожестче. Или хотя бы похитрее. Ты, Степан
Викторович, подбери походящего человека.
Краснохарев откликнулся:
– Да я уже давно подобрал. Иванов чересчур мягок, вы
правы, Платон Тарасович. А вот Петров, он сейчас начальник управления по борьбе
с экономическими преступлениями...
Кречет скривился:
– Иванов, Петров... Что за фамилии? Ты, прости меня,
прекрасный производственник, но все еще, что удивительно, не политик... А
политика – это не только экономика. Это и психика толпы, культура, даже мода.
Так что подбери с фамилией вроде Рабиновича, Когана, Левина. Настоящего,
махрового жида! Чтоб и родня все как один рабиновичи, чтоб обрезанный...
газетчики до всего докопаются. И даже фото поместят. И, конечно же, чтобы дело
знал, и налоги собирал лучше предшественника.
Краснохарев растерялся, стремительные переходы президента
всякий раз сбивали с тропки его неторопливое мышление:
– А... зачем именно... гм... русского человека
еврейской национальности?
– Надо считаться с мнением народа, – пояснил
Кречет. – Народ традиционно не любит сборщиков налогов. Весь, включая и
нас тоже. А в последнее время маятник по евреям качнулся в другую сторону. Лет
тридцать ими быть не только невыгодно было, но и опасно, а теперь всяк
полуинтлигентик стремится породниться с евреями, общаться с евреями, походить
на еврея, а сами евреи теперь уже в своих тюбетейках и черных шляпах жэвжэкают
по Тверской! То один, то другой, который в списках деятелей русской культуры, с
экрана рассказывает как ему делали обрезание, и что зовут его на самом деле
вовсе не Ефим, а, скажем, Нахим...
Сказбуш переспросил деловито:
– На... простите, куда?
Коган слушал с застывшей ухмылкой, которая становилась все
напряженнее. Заметил осторожно:
– Я не думаю, что маятник качнулся так уж сильно.
Просто тайное стало явным. Другое дело, что как-то разом, в то время как,
скажем, партийное – по капле. Разве что внуки узнают, какие горы трупов
наворотили нынешние руководители, что совсем недавно были крупными партийными
боссами.
