Много чего говорили. Но Максим не поддавался панике и другим не собирался позволять.
Вот над городом, над украшенными флажками улицами невысоких двухэтажных домов, пролетел на небольшой высоте выкрашенный в цвета национального флага мультикоптер НарВласти. Может, жечь электричество было не очень разумно, – но людям нравилось видеть, что они не одни, что их не забыли. Пестрому беспилотнику махали руками и приветственно кричали. Когда он спустился ниже, с него зазвучала музыка. Сначала это был гимн Мексики, а потом – боевой марш «Авангарда», на испанском, английском, русском и почему-то китайском:
Смерть уходящему миру
Мерная поступь несет.
Слуг всех проклятых лживых кумиров
Бегство теперь не спасет!
Из Китая Максим никого не знал, а вот русскоязычных добровольцев было довольно много, поэтому быстро нашелся поэт, пожелавший остаться неизвестным, который перевел первоначально написанную по-испански боевую песню на язык Пушкина.
Сегодня в кои-то веки у них выдался свободный день, и восемь человек «вильистов» – бойцы Второй интербригады, все мужчины от тридцати до сорока – в шортах и плавках, а не в обычной тропической полувоенной форме лежали на пляже и пытались расслабиться. Получалось так себе. Их можно было легко отличить от праздной толпы. Они держались кучкой, да и вид у них был более сосредоточенный, чем у обычных отдыхающих. Которых на пляже хватало, хотя город был практически на осадном положении, – разве что общий вид у толпы был более потрепанный и бедный, чем раньше.
Бестолково носились вечно голодные чайки, на золотой песок накатывали пенные валы, там, где уже прошел отлив, осталась после них морская фауна – морские звезды, медузы, створчатые моллюски, крабы и какие-то мелкие рачки, названия которым Макс не знал. Наловить себе sea-food на ужин партизаны не сумели, только развлеклись. Хотя и купаться как-то почти не тянуло. Наплавались на последних заданиях. Купить на рынке морепродуктов тоже не смогли – тот оказался закрыт, а на воротах висел замок.
Вдалеке белел единственный парус.
Единственный, потому что блокада. Выход в море запрещен. Что за идиот? Да и его сейчас завернут, окликнут из мегафона. Для его же блага – иначе в открытом море потопят подводные дроны «миротворцев».
Пляж теперь выглядел куда менее чистым. Упаковки от чипсов и мороженного, банановая и апельсиновая кожура и другой сор покрывали его ковром. Кожура-то ладно, сгниет. Биоразлагаемые упаковки тоже не страшны. А вот пластик хорошо бы убрать. Но половина роботов-уборщиков были неисправны, а люди-уборщики – слишком дороги, если им платить, а у новой власти после эмбарго и блокировки счетов денег было еще меньше, чем у старой.
В море за электромагнитными и сетчатыми барьерами мусора было не меньше. В основном он был мелкодисперсный – его приносило течениями из океана, где колыхалось огромное Атлантическое пластиковое пятно – младший брат Тихоокеанского пятна, размером с три Франции, которое обладало даже шуточным флагом, почтовой маркой и футбольной командой энтузиастов. Одно время его ликвидировали, но оно снова «наросло». Были и крупные фракции мусора.
Макс по опыту знал, что не так уж далеко от роскошных пляжей, скрытые от глаз туристов заборами и «миражами», находятся свалки и пустыри, где громоздятся горы ржавого металла, а землю покрывает мусор. Экологи трубили об этом еще много лет назад, но все, чего они добились, – что мусор отодвинули на несколько километров от городов. На севере – в том же Гудзоновом заливе – применяли полный цикл переработки, и все отходы утилизировались. Но здесь на это не находилось денег даже у богатых муниципалитетов туристических городов. Что уж говорить про остальные? А может, дело было в пресловутой «коррупционной составляющей».
Бойцы пили холодное пиво и коктейли, которые им бесплатно приносили из отеля, а на раскладном столике лежала в мисках деликатесная, но грубо нарезанная закуска.
Под возгласы: «Ole!» и «Viva!» чокнулись бутылками пива. Глыкающие звуки, довольное причмокивание, хруст поглощаемых сухих закусок.
– Да не боюсь я крокодилов. У нас в Луизиане они крупнее. Что мне эти тупые рептилии? Я на гризли охотился, – Рик Уоррен, бывший дальнобойщик из Северной Америки, сам волосатый как медведь, размахивал татуированной рукой. На ней был изображен какой-то байкерский символ – память о прошлом, как говорил Рик.
Он один был в футболке, но, слава богу, не в той, в какой приехал в страну в сентябре вместе с другими интербригадовцами: ему быстро объяснили, что тут в Мексике теперь слишком много коммунистов и негров, чтобы ходить с флагом Конфедеративных Штатов Америки на спине.
Правда, T-short была из «умной материи», поэтому ему не пришлось даже выбрасывать ее; сделать ее нейтрально-белой он смог за две секунды. Зато она почти не пачкалась и не покрывалась пятнами пота, несмотря на комплекцию владельца.
– Гризли? А мои гризли еще и отстреливались иногда, – услышал Макс хриплый голос Гаврилы.
Макс знал, что русский успел поработать не только врачом, но и лесничим где-то на востоке Евразии. Он был невысокий, кряжистый, а лицом почему-то напомнил Максиму космонавта Гагарина. Ну, проживи тот чуть дольше. У Гаврилы был нос картошкой, широкое круглое лицо, пшеничные волосы, прореженные на макушке временем. А еще мешки под глазами, ранние морщины и плохая кожа, которая бывает или у того, кто считает недостойным мужчины за ней ухаживать… или у того, кто прожил почти всю жизнь в плохом климате. Обрамлявший лысину венчик волос и не думал седеть, то есть, вряд ли человеку намного больше сорока, хотя выглядел он постарше. Кожа у него была, конечно, не такой бледной, как у Виссера, но находиться на мексиканском солнце долго он тоже не мог. Даже в этот не слишком солнечный день на голове у русского была белая панама по моде пятидесятых годов вековой давности. Разве что любимые черные очки он оставил в казарме.
Вообще-то сибиряк был тот еще живчик и балагур, крутился постоянно, как лопасти ветряка и сыпал своим своеобразным юмором. Даже сегодня, когда его здорово сморило. И он уже успел опорожнить несколько бутылок пива и слопать «шаурму», как он называл любой из видов мексиканских лепешек с начинкой. К слову, когда его по незнанию называли не русским, а «россиянином», Гаврила почему-то всегда смотрел тяжелым взглядом и морщился.
Хмурым был и Зоран Вранич. Тоже славянин – серб из Сараево, и по мировоззрению во многом кровный брат Гаврилы. Загорелый до черноты, он сошел бы за мулата, если бы не славянские черты лица. Впрочем, не просто славянские, а южнославянские. Зоран был похож на турка, но если бы кто-то его так назвал, последствия могли быть любые. Еще он сильно недолюбливал албанцев, но их в интербригаде не было. Обритая голова, черные усы… добавь кольцо в ухо и кремневый пистолет за поясом – выйдет пират. Прибавить смоляного цвета чуб и саблю на боку – получится плакатный запорожец. Обычно он был энергичный и злой, занозистый, как говорят. Не болтун, но, когда говорил, все замолкали, и никто не оставался равнодушным. Обычно за ним нужен был глаз да глаз, потому что он легко провоцировал конфликты. В отличие от местных, которые легко дрались до смерти и так же легко мирились, житель Балкан все помнил и ничего не прощал. Но в бою был надежен как никто другой. Правда, в этот день ему нездоровилось, случилось что-то вроде расстройства желудка. Поэтому он пил только минералку и почти не ел. Но пошел со всеми, чтобы не бросать команду.
