– «Какократия»? – усмехнулся Рихтер. – По мне, больше похоже на словечки ребенка в детском саду. Вы, русские, – странные. Я вот Достоевского читал, но так и не понял. Описывает, как плохо жить, с душой описывает… и тут же подводит к тому, что бунтовать, с топором или винтовкой, – грех.
– Бунтовать против хорошей власти – верно, преступление. А против плохой – это подвиг.
– Осталось отличить одно от другого, – усмехнулся немец. – Если б это было так просто, такой кучи книг бы не написали. По-моему, ты сгущаешь краски. Прогресс все-таки есть. Феодализм был еще хуже. Сейчас у нас есть единое государство Земли.
– Тоже мне, достижение, обогнать феодализм, – хмыкнул врач. – Хотя кое-где еще и рабовладение не изжили. Глобальное государство и Мировой совет – это симулякр для быдла.
– Точно. На самом деле миром правят транснациональные корпорации, которые законам не подчиняются, – согласился Ян.
– И это тоже симулякр, но для быдла поумнее, – пробасил Гаврила. – Тех, кто правит миром, никто никогда не видел. И это не корпорации. Знаешь, у меня одна претензия к последователям бородатого дяди Маркса, которого я уважаю и даже люблю как отца. Они уверены, что мы живем при капитализме. А никакого капитализма нет с девяностых годов ХХ века. А может, раньше. И привычного рынка уже почти нет. А есть искусственная экономика, надуваемая электронным баблом, которое всемирная Клика генерирует в любых количествах… с помощью одного клика мышкой.
– Чего? Чем-чем?
– Клика мышкой. Мышка – это такой древний манипулятор. Первые мышки «кликали» при нажатии клавиши. То есть щелкали. Как и первые клавиатуры. А сейчас если и щелкает, то только у нас в башке.
Солнце уже спускалось к линии горизонта, а истории всё сыпались одна за другой.
Говорили про глаз Нефтяника. Мол, он настолько экспериментальный, что тот может им сквозь стены видеть. Поговорили про то, как корпорации-поставщики забирали импланты за долги по кредитам. Согласились, что это «городская легенда» из старого кино. А вот то, что их изымали или деактивировали государственные службы, если те попадали под запрет из-за патентных споров или санкций правительственных агентств, – чистая правда. И человек таскал в себе мертвый глаз или волочил отключенную ногу до ближайшей клиники, где за свой счет был вынужден ставший бесполезным орган удалить. Конечно, устройств, необходимых для жизни, это не касалось. Хотя понятие «необходимости» – растяжимое. И жизнь без нормального глаза может стать намного мучительнее. Или еще какого органа.
Говорили про пуристов. Вернее, не говорили, а ржали и издевались над теми, кто был против новой техники вообще, особенно по религиозным причинам. А вот тех, кто был против внедряемых под кожу имплантов, бойцы хорошо понимали, потому что сами не очень-то хотели пихать в себя лишнее железо. Мол, зачем внутреннее, если внешнего хватает? «Линзы» считались внешним.
Потом болтали про одного парня в Японии, который пришел в магазин, а его заставили пройти тест Тьюринга и доказывать, что он человек. Он был инвалид, у него была странная походка – результат множества вставок, на которые реагировал металлодетектор, – и лицо, тоже странное после двадцати операций. Он потом в суд подал и выиграл.
– Хорошо еще, что к нему с отверткой в жопу не полезли, – усмехнулся Санчес, опередив Гаврилу, который тоже хотел сказать какую-то пошлость.
Они уже поговорили про число Грэма и добрались до слендермена (Рик заявлял, что его напарник по фирме видал последнего в маленьком городке в Новой Англии), когда по радио началась занудная пропаганда от Политотдела. Один только список налагаемых – временно – запретов для гражданского населения включал сорок пунктов. А на фразе «Крепить боевую дисциплину и беспощадно выкорчевывать ростки оппортунизма» – бойцы начали материться и замахали руками: мол, выключи, достала уже эта шарманка. Голос по радио был женский, но не милый, а похожий на голос строгой учительницы начальных классов.
– Товарищ Магда Пенджаби, – с ядовитой усмешкой пояснил Ян. – Она маоистка из Франции. Наполовину пакистанка, наполовину француженка. А здесь, в Латинской Америке, она стала главой движения «Католички за социализм». На первом пленуме – я смотрел его в реальном времени – она сказала, что из всех искусств важнейшими являются те, которые берут начало в живом народном творчестве, а бездуховные стили должны быть подвергнуты решительному осуждению. Похоже, у нее теперь официальный пост. Откройте общую рассылку на коммуникаторе, там пишут, что она вступила в должность старшего комиссара по этике. Она сторонник языкового пуризма и монографию написала про «неоправданные заимствования из английского в языках постколониальных народов». Думаю, за эти слова теперь будут штрафовать. Товарищи в НарВласти хотят, чтобы в новом государстве говорили и писали только на мексиканском испанском, очищенном от заимствований… раз уж нельзя перейти на какой-нибудь ацтекский науатль. А английский, мол, вообще язык эксплуататоров.
– Они там совсем loco? – возмутился Санчес.
– Чинуши и эта фурия. А что думает «Авангард»? Война на носу, десанта ждем и налетов, а они вопросами языка и музыки занимаются. Это похоже на вредительство. Разогнать их к чертовой матери. В интербригадах кого только нет, и испанский знают не все. К тому же «трансляторы» вроде не отменили.
– Это просто идиотизм, – согласился Макс.
Гаврила хотел сказать что-то, видимо, более резкое, но тут они услышали лирический перебор испанской гитары.
«Опять музыкальный дрон?» – подумал Рихтер.
Нет, источник звука приближался. Кто-то быстро шел к ним сначала вдоль ряда пальм на берегу, а потом по песку. Это был живой мариачи – певец в черном бархатном костюме с галунами и черном сомбреро из фетра с такой же оторочкой. Доносились переборы испанской гитары, и хриплый баритон пел про «корасон», то есть сердечные муки, и какую-то Изольду из города Веракрус.
Макс мог прочитать о новоприбывшем все – его имя, возраст, биографию, две судимости за воровство и семь административных дел за бродяжничество и попрошайничество. У военспеца был аналог «Очков патрульного», только интегрированный прямо в «линзы». Рихтер не отключал их даже на время отдыха, просто приглушал интенсивность окон и убрал звуки, чтобы не мешали.
Когда человек приблизился, стало заметно, что его костюм – реконструкция наряда богатого плантатора конца девятнадцатого века – сильно потрепан. Да и сам он выглядел так, будто жизнь побила его, как боксерскую грушу. Но он все еще был крепок физически – худой, жилистый, мосластый, кадыкастый, похожий на пеликана. Его покрасневшие глаза все время что-то высматривали
– и Максим подозревал, что они искали, что бы такое стащить.
– Мир вам, сеньоры! – провозгласил странный человек и помахал им широкой шляпой, в которой Макс заметил две дырки.
Это был безногий музыкант, который являлся чем-то вроде местной достопримечательности. Рихтер видел его дважды в разных людных местах города. Еще недавно тот ездил на гироплатформе с широкими колесами. На ней он мог передвигаться по ровным поверхностям лучше, чем на коляске, – но не по траве и не по песку. На лестницы его заносили на руках. В городе повсюду были пандусы… кроме трущобных районов и злачных мест, где он тоже любил бывать. Он говорил, что коляска ему не по карману и собирал на нее деньги, хотя его платформа стоила больше, чем любая коляска.
