Надев присоски, забрались на площадку. В этом месте граница имения судейского шишки уходила на пятьдесят метров в море и далеко выходила за пределы заборчика гасиенды. То есть они уже вторглись на частную территорию.
Зная распорядок дня судьи, они стали ждать, когда он выйдет из дома, чтобы выпить вина в беседке на террасе, увитой красными цветами бугенвиллии, вдыхая аромат цветущих франжипани и глядя на бескрайнюю морскую даль. Он делал это каждый день, судя по данным наблюдений. И всегда был один.
Но в этот вечер привычный порядок был нарушен. Сначала появился уже знакомый им высокий статный господин. Их цель. А потом из дома вышла женщина и подошла к судье, который сидел, подперев рукой подбородок, и смотрел в сторону моря. Бурно жестикулируя, она начала говорить. Громко и эмоционально. Можно было и подслушать, и даже прочитать по движению губ, но Рихтер почувствовал, что это к делу не относится. «Негодяй» – расшифровал он одно слово и отключил анализатор. Пусть чужие тайны останутся чужими тайнами.
Женщина была средних лет, с гордой посадкой головы и в неброских, но дорогих нарядах haute couture, в серой гамме, без украшений. Не прислуга, не подруга и не любовница, а законная жена. Уж такие нюансы Максим к своим тридцати пяти годам видел сразу. И то, что она говорила, явно не радовало судью, потому что он мрачнел еще больше.
В «линзах» – даже при отключенной сети – была целая куча привычных и нужных, а также не очень нужных фич: дальномер, компас, календарь, атомные часы. Они могли определять параметры погоды, размеры объектов, скорость ветра, фазы луны, переводить с базовых языков. Даже устаревшие «линзы» заменяли самый совершенный из компьютеров прошлого. А у Рихтера они были не древние, а новейшие и нестандартные, прошитые.
У напарников таких «линз» не было, а был один на двоих старый, но надежный цифровой армейский бинокль. И такие нюансы, как выражение лица, они видеть не могли.
«Каждому Всевышний выбирает не только день и способ ухода, но и ту картину, которую мы увидим последней», – вспомнил Максим чьи-то слова. И личная драма их жертвы – если он все правильно понял – ни на что уже не влияла. Да и нельзя было понять, насколько серьезной была эта драма. Может, такое происходит у них каждый день, но за закрытыми дверями?
Судья, в отличие от полицейской шишки, не был похож на карикатурного мексиканского дона – пузатого, шумного, с сальными глазками. Это был благообразный и интеллигентный мужчина лет пятидесяти, европейского вида, в очках, спортивный. И любил он, судя по досье, не нелегальную корриду и не петушиные бои, а искусство постимпрессионистов, богатую коллекцию которых собрал. «Искусство должно принадлежать народу! Ничего, потом конфискуем у таких упырей, – говорил Ортега, провожая их на задание. – Вместе с виллами. Будет тут какой-нибудь детский приют для сирот».
Они подождали, когда удалится женщина. Ортега отдельно запретил вредить непричастным. Максиму это и без того не пришло бы в голову, но он задумался – а так ли уж щепетильны его камрады, раз для них надо повторять такую банальную истину? Ему эти парни, которых он впервые увидел всего за пару дней до акции, показались очень, как говорят американцы, trigger-happy. То есть любителями пострелять. Герильяс, с которыми он ходил на предыдущее задание, были более сдержанными. Но их перевели на другой фронт подпольной работы, а ему в ультимативной форме навязали этих двоих.
И если Рауль, индеец с бугристым, будто изъеденным оспой лицом, был, несмотря на суровый вид, само спокойствие, то у второго – усатого латиноамериканца по имени Сальвадор явно чесались руки кого-нибудь замочить. Он ерзал на месте и матерился сквозь зубы. Рихтер думал, что знает испанский, но сейчас мог только догадываться о смысле нкоторых слов.
Сам он никогда не считал себя чистоплюем, но понимал, что случайные жертвы популярности их делу не добавят. Максим подозревал, что не будь его здесь, они могли бы пристрелить и бабу для гарантии. А может, чтобы выместить свою социальную ненависть. У Рауля было два пистолета, у Сальвадора – старый пистолет-пулемет «Ингрэм». Но «Калашников» доверили Максу – видимо, как почти русскому, – и он был рад, что автомат со сносной дальностью поражения и хорошей скорострельностью именно у него.
И вот женщина ушла, напоследок хлопнув застекленной дверью парадного входа так, что услышали даже партизаны. Потом в одном из окон второго этажа зажегся свет. Рихтер увидел знакомый силуэт, а чуть позже опустились жалюзи.
Они выжидали. Во всем трехэтажном здании светились еще только два окошка в правом крыле. Охрана или прислуга, и их немного. Можно было, конечно, поддаться паранойе и увидеть тут засаду, но это не поможет в их деле. И двадцать к одному, что засады нет.
Судья налил себе из бутылки чего-то похожего на виски или бурбон. Кубики льда растворялись в стакане. Вряд ли он радовался жизни, сидя, будто окаменев, в садовом кресле-качалке, пока его будущие убийцы, как два жнеца с косами, невидимые для глаз, балансировали на крохотной скалистой вершине. Сальвадор ждал внизу и страховал.
«Даже хорошо, что объект так застыл», – подумалось Рихтеру.
У Рауля, который опустился на одно колено рядом с Максом на утесе, рассматривая особняк, была, кроме пистолетов (он никогда не стрелял из них по-македонски, с двух рук, просто один был запасным), разборная пневматическая винтовка с «оптикой». Ее он только что собрал из частей, помещавшихся в чехол для винтажного фотоаппарата. Такой фотоаппарат скорее подошел бы туристу, а не местному индейцу, но лучше маскировки они не придумали. Эффективная дальность этого ружья не превышала пятидесяти метров. Зато никакой детектор не отличит иголку от ночного насекомого. Быстро прицелившись, Рауль выстрелил прямо через забор дротиком, заправленным сильным нервно-паралитическим ядом. Яд был не новым – вряд ли среди повстанцев были хорошие химики. Скорее, какая-то древняя разработка соцлагеря. Но подействовал он как надо. В первую секунду судья почувствовал укол, похожий на укус пчелы, а минуту спустя уже корчился и задыхался, хватая себя за горло в попытках расстегнуть и без того расстегнутый воротник рубашки. Лицо его посинело. Потом он упал, а вскоре его тело замерло. Они выждали пару минут. Больше времени у них не было. Но и этого Максиму хватило. Он почувствовал себя совсем не так, как во время прошлой ликвидации. Хотя в этот раз стрелял и не он. Не было ощущения свершившейся справедливости. Он запомнил, как этот человек пытался ухватить хоть глоток воздуха – и не мог.
Как там его звали? Конечно, много чести мерзавцу, чтоб его имя помнили. Вряд ли тот помнил имена людей, которых по его приговору уморили в сырых казематах. Но что-то человеческое на мгновение шевельнулось у Рихтера в душе. Хорошо еще, что дети покойного не увидят эту картину. Брак у него второй, а дети от первого выросли и учатся где-нибудь в Париже или в Лондоне.
«Эта стерва в сером, пожалуй, только порадуется. Еще бы. Такое наследство».
Хотя, возможно, он был несправедлив к ней. Может, у супругов обычный конфликт. А ведь именно ей предстоит обнаружить тело. К тому же она еще не знала, что скоро начнутся процессы под названием «люстрации» и «экспроприации», которые могут затронуть и родственников тех, кто был связан с Ancien Régime. Максим не сомневался, что они начнутся.
