– Но я ж ничего не знаю. Я только – у меня просто такие чувства…
И тут пацан хватает меня в охапку прямо не сходя с места и чмок меня слюняво со всей дури прямо в едальник. Я так удивился, что чуть было не обгадился. И вот оттолкнул его, знаешь, эдак от себя, прямо ладонью в подбородок уперся, и когда отплевываться закончил, грю:
– Это что еще за хрень была?
А пацан на меня смотрит так, будто я только что пристрелил его песика.
– “Друзья Дороти”, – грит.
– Ну, “Друзья блядской Дороти”, я здесь для этого как раз, но вот это что за хуйня? Ты додик какой-то или что?
И он такой:
– Так Друзья же Дороти. Типа Страшилы. Типа Железного Дровосека. Типа Трусливого Льва. У людей никого больше нет другого, как они. А Дороти на такое наплевать. Как ты. Как мы.
– Я не такой, как ты, пацан. У меня есть другие люди. У меня жена и ребенок в Чикаго. Я б и сам пошел в жопу Тодзё стрелять, если б в старших классах коленку на футболе себе не расфигачил. Не друг я никакой Дороти – и тебе не друг, пацан.
– Друзья Дороти, – пацан грит. – Мы находим друг друга, – грит он.
– Додики? Так вот что все это значит? Кучка петушков? Морпехи? Матросы? Ты меня, блядь, разыгрываешь, что ли?
– Друзья Дороти, – воет пацан.
– Уже нет. Следственная служба флота. Я тебя привлекаю, пацан. Ты на губу сядешь, а если захочешь оттуда когда-нибудь выйти, то расскажешь мне все, что тебе известно про “Друзей Дороти”. Про всех, с кем ты о них когда-либо беседовал. Мне нужны имена, места, даты.
– Но у меня отход сегодня. Я никогда ничем таким не занимался.
– И больше уже не займешься, – грю я. – Сейчас военное время, пацан, и быть додиком – подсудное дело, за него под трибунал идут. Вы со своими Друзьями Дороти – изменники. Черт, да тебя и расстрелять могут. Возможно, в Канзас свой ты и вернешься, да только в цепях – в Ливенуорт
[22].
Грубо вышло, я знаю, но у меня бодун и бесит, что меня за лоха взяли, вот я и пытаюсь пацана напугать, чтоб с ним было проще потом разбираться.
А пацан головой трясти начинает и давай от меня пятиться.
– Моим предкам нельзя говорить. Нельзя папаше моему рас-сказывать. Это его прикончит.
– Об этом все узнают, пацан. Это в газеты попадет, так что лучше тебе сразу все начистоту выкладывать.
И тут он поворачивается да ка-ак припустит бежать.
– Ты куда это собрался, пацан? Да я за тобой целый флот отправить могу. Дезертир. Предательский додик и дезертир.
– Друзья Дороти, – ревет он. И все лицо у него уже – одна большая сопля.
– Да, Друзья блядской Дороти, изменник. Пошли уже, Бёдекер.
А он тут как взвыл:
– Но Друзья Дороти! Друзья же Дороти! – и опять ходу, только теперь – к поручням, и не успел я до него добежать сам, как он перемахнул через перила головой вперед. О воду ударился – как будто пальнули. Аж в Форте-Мейсоне услыхали, спорить готов.
Я вниз гляжу – а он там весь скрученный, как сломанное пугало, плавает мертвый по волнам.
– Я не слыхал истории печальней, – проговорил Майк Салливэн.
– Ага, война есть война. Трудное время.
– Так а вы – в смысле, вы тоже прыгнули за ним следом? – спросил Майк.
– Не, я в Чикаго вернулся. Сердце прихватило в 58-м.
– Тогда почему вы тут?
– Много курил, много свиных сарделек ел – мы ж ни черта в те времена не смыслили.
– Нет, почему вы на мосту?
– Понятия не имею. Наверно, поэтому испанская – деваха и хотела, чтоб я тебе свою историю рассказал. Хочешь, позову ее?
– Возможно, это будет правильно, – ответил Майк. От истории этого духа у него несколько подурнело в голове. Он не мог понять, что это – тошнота или тревога, но ни от того, ни от другого просто так не отмахнешься, если работаешь на мосту.
– Прощевай, маляр, – сказал дух. – И, кстати, дамочке можешь передать, что ничем ты мне не помог. У меня такое чувство, что лишь я тут и разговаривал. Без обид.
– Уебывай уже, ну? – произнес Майк; он хоть и был славным парнем, свои пределы у него имелись, и с этим конкретным духом он был к ним уже близок.
– Дважды меня просить не надо, – ответил тот.
В одно мгновение ока он свернулся в балку, на которой сидел, и рядом с Майком материализовалась Консепсьон – так близко, что могла бы сидеть на одном его страховочном тросе.
– Благодарю вас, – произнесла она. – Мой храбрый рыцарь.
– За что? – спросил Майк. Ему сделалось лучше от одного того, что он ее видел, – вообще-то от самого ее появления все чувства его качнулись от угрюмой тревоги до ликования чуть ли не головокружительного.
– Сдается мне, вы уже способны понять, что нужны нам, – сказала она. – Он – всего лишь один из многих.
– Я вам нужен для чего?
– Стать одним из нас, конечно, – ответила она.
9. Кофе с Лили
Когда она явилась, он уже сидел в кофейне – в одном из уголков для бесед, в кресле с ушами, длинные ноги вытянуты вперед, словно у веселой детской горки.
Она сказала:
– Лишь потому, что восстают силы тьмы и близок конец света, не воображай, что я стану играть с тобой в мартышек Армагеддона торчком, М. Это просто кофе.
Она звала его “М”, потому что Мятником звать отказывалась – имя это в уме у нее звучало совершенно уж бодро и бойко и как-то глупо, а он как-то раз поведал ей, что когда работал охранником в лас-вегасском казино, его там звали “М. С.”, что все считали сокращением от “мудило стоеросовое”. Поэтому сокращенно – “М”.
– Тогда мне двойной эспрессо, – улыбнувшись, ответил он.
Она возложила свой громадный шипованный ридикюль на стул сбоку от него.
– Как насчет двух одинарных?
Он кивнул.
– Это будет идеально, Мгля.
Лили отвернулась, чтобы скрыть собственную улыбку, и направилась к стойке за кофе. Она знала, что Мятник согласился на два одинарных эспрессо, поскольку знал, что ее веселит видеть, как он пьет из крохотных чашечек, поэтому кофе она уже выиграла. Зато он назвал ее Мглёй, что она обожала, поэтому выиграл, наверное, он. Ебать мои носки!
Вернувшись с кофе, она сказала:
– Ты уверен, что хочешь о таком говорить тут?
