– Ох, ебте-господи, парень, который зарабатывает на жизнь тем, что красит блядский мост суриком, – особенный, а мне предстоит вернуться в розничную торговлю. Ох ебать меня. Ебать меня хамски большим шипастым бесовским болтом!
– А? – произнес Майк, не ожидавший именно такого отклика. – Люди смотрят.
– Нахуй людей! – сказала Лили. – Они не особенные. Я это знаю, потому что сама не особенная и симптомы распознаю́. Хотя вы все, публика из Марины, и считаете себя, блядь, особенными, правда же? Привилегированные вы ебучки!
Официантка уже направлялась к ним попытаться – усмирить Лили, но Майк подал ей знак, что сам разберется, и она ушла в другую сторону.
– Консепсьон, очевидно, считает вас особенной, – сказал он. – Она говорила, что вы сможете помочь спасти их от Вора Духов.
– Я даже не знаю, что это, – сказала Лили.
– Возможно, вам предстоит это выяснить, – сказал Майк. – А сейчас вы мне нужны.
– Зачем? Вы же волшебный собеседник духов.
– Мне нужно, чтоб вы отговорили меня прыгать с моста.
Часть вторая
Ничем не будет никогда доволен
И обретет покой, лишь став ничем.
Уильям Шекспир. “Ричард II”, действие V, сцена 5
[24] 10. В поисках за утраченным временем
Она была так худа, что от тела ее простыни едва бугрились, словно рябь на спокойном пруду от призрачного ветерка, а лицо могло бы оказаться маской скелета, выложенной на подушку, как экспонат, и длинные белые волосы зачесаны на сторону, как ей и нравилось.
[25]
– Вы пытаетесь исчезнуть, – пропел из дверей Батист, – но я-то вас вижу. – И он вкатил ведерко со шваброй ей в палату.
– Bonjour, Monsieur Baptiste, – произнесла Хелен голоском, что был едва ли громче шепота.
– Bonjour, Madame Helen, – ответил Батист. – Comment allez-vous?
– Pas trés bien. Je suis fatiguée, monsieur.
– Я ненадолго, потом сможете отдохнуть. Вам что-нибудь принести, chére?
[26]
– Нет, спасибо. Спасибо, что говорите со мной по-французски, так больше никто теперь не делает. Я свой семестр за границей в Париже провела, знаете?
Она ему рассказывала это каждый день, пока он работал, и каждый день он отвечал:
– А, Город Света. Столько удовольствий. И какое было у вас любимым?
И вот тут ответ ее часто менялся.
– Осенью я обожала гулять по Жардан-дю-Люксамбур, когда немного дул ветерок, с деревьев падали каштаны и иногда стукали стариков, сидевших на скамейках и читавших. Чпок – прямо по голове. – Она смеялась, после чего закашливалась. – А теперь старая – я сама.
– Чепуха, chére. – Он и сам не был молод, и к концу рабочего дня на его темных щеках вылезала серая щетина, словно бы их присыпали пеплом. – Кислороду хотите?
– Non, merci
[27], – ответила она.
У него не было полномочий вставлять канюли ей в ноздри и включать кислород, но он так делал уже не раз, если ей становилось трудно, – как делал и много всякого другого, на что у него не было полномочий. Ведро свое он закатил в угол, обмакнул швабру в воду, затем навалился на отжим, пока тряпка не сделалась почти сухой. Когда он довез тряпку по полу до угла, вся палата наполнилась запахом лимонного антисептика, но его все равно перебивал кислотный дух ее отказывающих внутренних органов. Хелен провела в хосписе уже полгода – дольше прочих пациентов. Он к ней привязался, и ему было грустно, что ее время близится к концу. Разговаривать по-французски с ней – такой любезности он большинству пациентов не оказывал, хотя старался и сделать для каждого что-нибудь деятельно хорошее, каждый день, пусть даже осведомиться о внуках, сменить канал в телевизоре или спеть им тихонько, пока засыпают.
Все они отойдут, и он будет горевать по каждому, пусть даже он тот, кто просто моет полы, собирает стирку, опорожняет мусорные ведра. С каждым он ежедневно здоровался, были они в сознании или же нет, а по вечерам прощался – вдруг ночью они умрут, а он не скажет им “до свиданья”. Но Хелен тревожила его больше прочих. Ее имя не появилось у него в ежедневнике, и он не видел вокруг нее никакого предмета, который светился бы красным. По ее симптомам он мог определить, что осталось лишь несколько дней для изъятия ее сосуда души, а домой к ней ему идти не хотелось – и такое порой он вынужден был проделывать. Он не желал видеть ту жизнь, какую она покинула, – шикарную, полную и пышную; это он знал, потому что она сама ему это рассказала, а то, что она оставляет по себе, ему видеть не хотелось, потому что опечалится он от этого еще больше.
Он промыл пол от стены до ее кровати, затем провел шваброй под кроватью и по каким-то очень добротным итальянским ботинкам. По другую сторону кровати стоял подтянутый, хорошо одетый латинос. Он оглядывал комнату с некоторым волнением – и при этом пытался смотреть как бы вокруг Батиста, а не на него.
– Вы кто такой? – спросил Батист, и человек в приличном костюме отпрыгнул так, словно столкнулся с забором под током вокруг кровати Хелен.
– Санта-Мария! – произнес он. Потом быстро оглянулся, как будто что-то могло за ним следить. Наконец посмотрел прямо на Батиста. – Вам меня видно?
Батист улыбнулся.
– Да, а вот мадам Элен – нет.
– Я слепая, – сказала Хелен.
– Вы что, совсем дурачок? Поздоровайтесь с мадам, – произнес Батист.
Чарли расхаживал по гостиной буддистского центра “Три драгоценности”, и когти у него на утиных лапах время от времени цеплялись за персидский ковер, от чего Одри старалась не ежиться. К материальным вещам она не привязывалась, но это был приятный ковер.
– Говорю тебе, Одри, у них будто белочка.
– Правда? Белочка? Кто бы мог подумать?
– Нет, я не в этом смысле. Да, в этом, но я вот что пытаюсь сказать – Беличий Народец ведет себя так, будто у них белая горячка, пусть и не вполне еще жрут грязь, хотя и этого немного есть. Ладно, хорошо, они превратились в чокнутых грязежоров. Ну вот, я это сказал.
– Так они не помогут нам найти ни Торговцев Смертью, ни пропавшие сосуды души?
– Я ходил у них спрашивать, а они… – Чарли на миг задумался, хочется ли ему рассказывать о том, что именно он видел, – как будто он вообще понимал, что именно он видел. – Послушай, они, конечно, мои друзья, но Беличий Народец сбрендил.
