Капитан из отдела преступлений против личного состава опросил Риверу в больнице, после чего два полицейских начальника по очереди велели ему отправляться домой и близко к этому делу не подходить, на что он в итоге и согласился – после того, как ему пригрозили, что иначе отстранят его от службы совсем.
Дома он отправил текстовое сообщение Мятнику Свежу, в котором сообщил о смерти Ника Кавуто, затем что-то съел – но не помнил что, – включил телевизор и уселся перед ним, но нипочем не сумел бы сказать, что показывали, после чего лег в постель и лежал там, пялясь в потолок, со своим “глоком” 40-го калибра в руке, – до шести утра, когда наконец-то провалился в судорожный, дерганый сон, и снились ему какие-то неистовые птицы, царапавшиеся к нему в окно.
Мятник Свеж
Мятник Свеж лежал без сна, в уме расставляя джазовые альбомы по фамилиям исполнителей и датам записи, перекрестно ссылаясь на то, кто играл что и на чем на какой пластинке, умственным ухом своим прислушиваясь к характерным риффам каждого артиста, что приходил ему в голову. То было богатое, сложное и требующее немалого мастерства упражнение, но оно позволяло ему не думать о погибшем легавом, восстающей тьме и той задаче, которую ему предстоит выполнять завтра. Не давало ему дойти до того рубежа, на который он так часто в своей жизни напарывался, – до того – предела, где мозги вывихиваются, где начинаешь всхлипывать и говоришь себе: “Я просто больше не могу с этой смертью, ебена мать. Хватит уже!”
Порядок. Разместить все по порядку. Служить порядку. Вот к чему сводятся тут все зачем и что. Чтобы порядок был.
В голове у себя он переворачивал альбомы, смотрел аннотации на конвертах, разглядывал зернистые фотографии, сделанные в дымных клу́бах, слушал, какие ноты играют давно умершие музыканты, и расставлял их по порядку. “Около полуночи” он забылся сном
[36].
Майк Салливэн
Майк не помнил, чтобы ложился спать таким взбудораженным даже после кануна Рождества в детстве: восторг, предвкушение, проигрывание – снова и снова – того, как оно будет, знание, что как бы себе этого ни представлял, все равно удивишься. Сейчас ему было совсем как тогда – вот только вместо того, чтобы проснуться и – узнать, что Санта подарил ему новый велосипед или пожарную машину с выдвижной лестницей (Майк эту пожарную машину обожал), наутро он встанет, бросится с моста и умрет.
Он знал, что вообще-то полагается грустить, даже было как-то совестно от того, что ему не грустно, – но грустно ему не было. Он станет скучать по своей квартире, ему будет не хватать некоторых друзей – однако на самом деле это не так уж и много. По сравнению с тем, на что это будет похоже. Да еще и та часть, которая рождественское утро: он умрет, но на этом не закончится. Там есть что-то еще – оно, неведомое, волнует гораздо больше велосипедика под елкой, и во всем этом чувствуется какая-то неизбежность. Он не ощущал, будто делает некий выбор, – скорее выбор был сделан давным-давно, а он его просто осуществляет; это как едешь на поезде, ждешь свою станцию – и ты ж не размышляешь на каждой станции, сойти тебе или ехать дальше, а просто доезжаешь до своей и там выходишь. Так вот, он подъезжал к своей станции.
В уме он еще раз повторил напев на санскрите, это было нетрудно. Всего несколько слов, Одри выписала их ему фонетически, а поскольку он выучил их наизусть и повторял их, они все время звенели у него в голове. Фоном звучал напев, а он проверял и перепроверял все, что обустроил для того, чтобы Чарли Ашер принял у него эстафету его жизни, дошел даже до того, что снабдил ярлыками те рубашки, которые, как он считал, на нем хорошо смотрелись, и поделился основами знаний о парнях на работе – выписал адреса их профилей в социальных сетях, чтобы Чарли мог их узнать хотя бы по юзерпикам, если случайно с ними столкнется.
Майку нравилось, что кому-то достанется все его барахло – даже тело; он как будто делился с по-настоящему голодным человеком недоеденным сэндвичем, который все равно подумывал выбросить. Это очень волновало. Чарли позвонил ему и этим странным своим голосом, царапучим и тоненьким, поблагодарил за то, что он намеревался потерять. Ха! Потерять?
– На здоровье, но нет – ничего я не теряю, – ответил тогда он. – Это дар, – сказал он. – И спасибо за него вам.
Консепсьон! Консепсьон! Консепсьон! Консепсьон! Моя Кончита! Любовь моя! Ему никогда еще не бывало так, и это было великолепно. Он томился по ней, душа его вся пела электричеством от одной лишь мысли о ней, и – завтра он будет с нею.
Он не помнил, как уснул, и ему было наплевать – потому что наутро он встанет, дойдет до моста, затем спрыгнет с него и умрет.
Лили
Лили жила в Закатном районе, где Сан-Франциско открывался морю, поэтому даже когда во всем остальном городе было тепло и солнечно, тут с Океанского пляжа и от Большой трассы накатывал туман и укладывался меж рядами послевоенных типовых домов. Туман Лили нравился – она и против холодного ветра не возражала. Она прикидывала, что Океанский пляж и дюны на нем, вообще весь Закатный, – это во всем Сан-Франциско самое ближнее, что есть, к зловещим, продуваемым всеми ветрами вересковым пустошам Англии, где она стремилась мучиться романтикой и болью сердечной, пока была девчонкой. Однако туманный горн, а не одинокие стенанья, вызывавшие перед мысленным взором темную фигуру Хитклиффа, который, стиснувши зубы, ждет среди торфяников, чтоб она привнесла тепло и свет в его жизнь, звучал как страдающий лось, связанный в соседском гараже, кому аккумуляторным кабелем прижигают мошонку через точные промежутки времени, рассчитанные так, чтоб она не могла заснуть. Отчего, в свою очередь, она вынуждена была думать, до чего кончеными обсосами могут оказаться люди, когда тебе только и нужно, что одолжиться у них дефибриллятором. Тут-то она проснулась и рассердилась совсем.
– Послушайте, мне ж он всего на несколько часов нужен, – сказала она неотложному парню.
– Аппарат должен остаться в машине, мисс, – ответил ей этот глупый человек. – Мы их не можем давать напрокат.
– Слушайте, сестра, я тут жизни пытаюсь спасать. Клянусь, я вам его верну через три-четыре часа край.
– Все равно не положено. Даже если б можно, у нас не потребительские модели, которые вешают на стенку в аэропорту. Этими нас учат пользоваться.
– Quoi?
[37] – произнесла она на своем чистом, блядь, французском. Дефибрилляторы просто развешивают по стенкам в аэропортах? Да эта фиготень типа стоит пять тысяч долларов. (Чего она не знала, когда вызвалась такой добывать.) И их просто вешают – бери любой да пользуйся? Ей нужно больше путешествовать.
Быстрый поиск телефоном выявил, что еще их вешают на стенку в Городской Ратуше, не только в аэропорту, а до ратуши ей – несколько кварталов. Только она не очень уверена, что ей хочется ехать автобусом или подземкой с краденым дефибриллятором, поэтому Лили набрала свою подругу Эбби, у которой имелась машина.
