– Мятник, – произнес он.
– Лимон, – отозвался Мятник Свеж, ни с того ни с сего вдруг чуя, что очко-то у него жим-жим.
– Не ожидал тебя туточки встретить.
– Да уж, – сказал Мятник.
– У меня дело к Ивэну было.
– Ага, он тут больше не работает.
Лимон заглянул в глубину магазина, где какой-то афроамериканец сорока с гаком лет в приличном костюме рылся в джазовом виниле.
– Полагаю, сосуды души эти ты тут не держишь, а?
– Нет, брательник, не держу. Этих тут нету, ебена мать.
Человек в приличном костюме – у него на лацкане виднелся кадуцей, врач, – подошел к прилавку с первопрессом “Рождения клевизны” Майлза Дейвиса
[64]. Положил пластинку на стойку, и пока Мятный пробивал покупку на своей старомодной механической кассе, врач переводил взгляд с Мятника на Лимона, с Лимона обратно на Мятника. С семифутового наголо бритого черного мужчины в мятно-зеленой рубашке и шоколадных парадных брюках из легкой шерсти на господина с габаритами футбольного защитника, с головы до ног одетого в желтое – вплоть до желтых ботинок из питоньей кожи.
– Вы взаправду? – поинтересовался он.
– Прошу прощения? – ответил Лимон.
– Вы двое. Похоже, что вы прямо из негритянского кино семидесятых. Знаете, когда стереотип так укрепляется, всем нашим младшим братьям приходится трудней, да? Любому юноше и без того нелегко в люди выбиваться, чтоб все белые старушки в городе не приходили в ужас от того, что на Рыночной улице только что – видели Супермуху
[65]. Что и говорить о черной женщине, которая хочет, чтобы ее воспринимали всерьез.
Он положил на прилавок наличку, забрал сдачу и пластинку.
– Мне и так непросто убеждать своего сына не раз-говаривать как бандюган, а тут еще вы, динозавры, въезжаете на “Душевном поезде”
[66] из мелового периода. Взрослые задницы оба. Так ведите себя – соответственно. Сечете?
Лимон и Мятник медленно кивнули, вспоминая, как изображали такой же покаянный синхронизованный кивок, когда были мальчишками. Врач отряхнул лацканы костюма, сунул пластинку под мышку и вышел из лавки.
Лимон проводил его яростным взглядом, затем повернулся к Мятнику.
– Сурово.
– Семидесятые? Ебена мать, да я эти ботинки в прошлом году заказывал, – произнес Мятник, голос на две возмущенные октавы выше, и посмотрел на свои итальянские туфли из лакированной кожи мятно-зеленого цвета, гладкие и блестящие, как мятные подушечки.
– Простите меня за увековечивание вашего стереотипа, – произнес Лимон, – но нам тут кой-какой архетипической херней заниматься приходится и потому нужно одеваться соответственно.
– Даже и не говори, – произнес Мятник, употребив эту фразу впервые за четверть века. – И даже не говори.
– Но он дело сказал, – заметил Лимон.
– Ага, ты и впрямь выглядишь немножко нарочито, – подхватил Мятник.
– Я? – ответил Лимон, обводя себя жестом и касаясь галстучной заколки-гвоздика с брильянтом так, словно жал на кнопку иронии. – Это я-то? Ты на себя когда-нибудь смотрел, черномазый? Ебанат девяти футов росту весит тридцать два фунта – бля, да ты нарочито будешь смотреться в кустах и в камуфляже.
– От стиля не отмахнешься, Лимон. Вот в чем разница между мною и тобой: ты раб моды, а я султан стиля.
Лимон рассмеялся, начал было говорить, затем еще посмеялся, тыча пальцем в Мятника и прося повременить, покуда дыхание к нему не вернется. А когда перевел дух, величественно пожал плечами, воздел обе руки, словно бы взывая к Духу Святому, и произнес:
– Это с каких пор такое в моде?
– Примерно с того времени, когда вон тот хлам был новым, – ухмыляясь, ответил Мятник, показывая на “бьюик” за окном.
– Знаешь чего? Нахуй этого черномазого, он нас не знал, когда у нас на обе жопы и одной пары штанов не наскребалось, я прав?
– А знаешь, да. – Мятник уже влился в борозду того, как они привыкли разговаривать друг с другом.
– Как твоя мама?
– По-прежнему покойна.
– Такая жалость, та женщина – святая, с чем ей мириться приходилось. Я за годы кой-какой срани поднабрался. Консультирования. Твой папаня был эмоционально закрыт, ты это знаешь?
– Всё так.
– А мой папаня с женщинами обращался так, будто их можно оторвать да выбросить, – это мне, знаешь, всю срань переебало.
– Ты псина с ломаным хреном, Лимон Свеж.
– Сам же понимаешь, я сейчас совсем не тот, каким раньше был.
– Это я уже ухватываю. Новая шляпа, точно?
Лимон вновь рассмеялся, как-то хрипловато.
– Забавник ты. Эй, а та книжка, что я тебе прислал, – она еще у тебя?
– Нет, я ее передал дальше, как и ты.
– Ну и правильно сделал.
Мятник оглядел магазин, свои итальянские туфли ручной работы, снова посмотрел на Лимона.
– Наставник мне б тогда не помешал.
– Сам же знаешь, как оно – мы молодые были, глупые.
– Мы?
– А теперь уж нет.
– Да, теперь нет.
– Вообще-то я уже больше даже не тот, кто есть, знаешь, если не считать того, что пригож, обворожителен и чего не.
– Во как?
– Срань моя вся проникнута тысячелетним сверхпросветленным существом из Преисподней вот туточки. – Лимон хлопнул себя по лацкану открытой ладонью.
– Сверхпросветленным, э? – Казалось, Мятник озадачен.
– В смысле?
– Сверхпросветленное – а все-таки разрешает тебе ездить на занюханном “бьюике”, который еще и собаки покусали.
– Заметил, значит? Я это говно выправить собирался.
– Похоже, что-то произошло, пока ты был в бегах. Ты же всегда собак боялся. Четверть мили обходил, лишь бы не встречаться с тем беленьким песиком, которого мисс Маккатчен забором огородила. Ты от собачек этих бегал, Лимон?
– Та белая собака через забор однажды перепрыгнула, тебя там не было. Я почти весь день на крыше “олдз-мобила” просидел, пока мисс Маккатчен за псом не пришла. Я ту собаку терпеть не мог.
– Так ты бегал. – Мятник улыбнулся. – Больше ничего мне знать и не нужно.
