Проведя дома уже два дня и ни разу не встретив по-другу в коридоре, а также слыша из-за двери миссис Лин странные звуки, миссис Корьева сделала то, о чем они договаривались (“На случай, упадил, сломал бедро, как медведь”), – своим ключом открыла дверь и вступила в квартиру соседки. Подругу она обнаружила на одном краю дивана – та смотрела свои сказки по китайскому каналу, – а на другом краю сидел Вихлявый Чарли. Оба они радостно жевали по палочке моцареллы, и миссис Лин, страдавшая лактозной непереносимостью в мягкой форме, каждые секунд тридцать испускала миниатюрный “бфффффрат” газа. При этом они с Вихлявым Чарли хихикали, покуда не закашливались.
– Он счастливый длакон, – пояснила миссис Лин. Вихлявый Чарли избежал тушеной судьбы своего предшественника – не такой разговорчивой беличьей персоны, – когда, выхваченный за ноги из кошачьей переноски, попросил у миниатюрной матроны зыр, чем и установил факт своего счастливого волшебного длаконства. Миссис Лин согласилась на то, что если миссис Корьева сохранит тайну, драконья удача достанется и ей, и потому троица проводила теперь множество счастливых деньков, сидя на диване – дракон посередке, бабуси по краям, – глядя китайские сказки, жуя сырные палочки и злорадно хихикая над деликатной хворью миссис Лин.
Иногда по утрам миссис Лин сажала Вихлявого Чарли в кошачью переноску и катала его по округе в своей тележке, отчего среди множеств Северного пляжа и Китайского квартала чувствовала себя очень особенной и благословенной, ибо она одна катила с драконом. Иные утра Вихлявый Чарли проводил с миссис Корьевой, которая ставила его себе на кухонную стойку и муштровала, словно казацкий старшина.
– Дай зыр, – говорил Вихлявый Чарли.
– Ка́к ты хочил сыр? – осведомлялась миссис Корьева.
– Как медведь, – отвечал ей счастливый дракон.
И вот так сыр долгоелдому дракону даровался.
Забота об их счастливом драконе и его кормление, равно как и провал достоверности, порожденный самим его существованием, помогли двум бабусям лучше приспособиться к положению их Софи, которая нынче располагала уже не двумя, а тремя мамочками, и к тому факту, что коварный узурпатор и наркоман Майк Салливэн на самом деле был Чарли Ашером.
Как только примете, что миниатюрный говорящий дракон живет среди вас, мысль о том, что ваш бывший домохозяин сменил себе тело и взял в невесты буддистскую монахиню, – для веры преодоление незначительное. Одри оставила свою должность резидента буддистского центра и переехала к Чарли, невзирая на некоторые возражения Софи (“Вот честно, папуля, – шикса-монашка с недотрахом?”), и они – при помощи двух любящих тетушек и двух бабуль напрокат – взялись воспитывать маленькую девочку, которая вырастет и, возможно, станет Смертью.
– Может, силы у нее были всегда, а она просто не хотела никому вредить, – сказала Одри.
– Так ты считаешь, моя дочь по-прежнему может быть Смертью, только неисправна? – спросил Чарли.
– Не неисправна, – ответила Одри. – Просто еще недоделана.
– Говорю вам, этот ребенок не нормален, – сказал Мятник Свеж, видевший девочку глазами Анубиса. Уж он-то знал. – Для начала, языкастая она, как матрос.
– Ее тетушка Джейн этим очень гордится, – ответил Чарли.
Немного погодя их подозрения насчет будущего Софи оправдались: к ним вернулись адские псы и остались постоянными спутниками девочки повсюду, кроме школы, где терпеливо дожидались ее снаружи, как она их и научила, пока днем не наставала пора провожать ее домой. Гавы были вполне счастливы и почти неизменно вели себя прилично, лишь время от времени украдкой сбегая в какое-нибудь уличное кафе на – Северном пляже, где один обычно сжирал терапевтическую собачонку прямо с колен слишком увлекшегося едой хозяина, а затем возвращался с невинным видом – выдавал его лишь поводок, свисавший из угла пасти. Чтобы загладить свою вину, Чарли поощрял людей из Службы отлова животных Сан-Франциско – разрешал им усыпить адских псов, и, по указанию Софи, их сваливали в кузов и увозили. А когда правосудие свершалось, несколько часов спустя они возвращались – несколько обдолбанные тем ядом, какой им там дали, – и продолжали метать мешки руды в громадных дымящихся какахах.
Когда инспектор Альфонс Ривера вернулся в книжный магазин и раскрыл свой экземпляр “Большущей-пребольшущей книги Смерти” – обнаружил, что весь текст в ней заместился на следующее:
Поздравляем, вы были одним из немногих избранных, кому поручали исполнять обязанности Смерти. Это была грязная работа, но кто-то должен был ее делать. Сейчас установлен новый порядок, и ваши услуги более не потребуются. Вы вольны оставить ежедневник и простые карандаши номер два для личного пользования. Громадной вам удачи во всех ваших грядущих начинаниях.
Ривера обзвонил остальных Торговцев Смертью, кого знал, – убедиться, что их экземпляры “Большущей книги” тоже изменились. Все подтвердили. Какой-то миг он размышлял, не наклеить ли на его книгу ценник и не выставить ли на продажу, но, прикинув, сколь коварно и вечно изменчиво может быть мироздание, он вместо этого решил оставить “Большущую книгу” в личном собрании – просто для справки, вдруг опять какая-нибудь дичь начнется.
А кроме того, прослужив четверть века полицейским и выжив при перезапуске Колеса Жизни и Смерти, но при этом по-прежнему не убив ни единого человека, да и в него никто не стрелял, он решил вторично выйти в – отставку и стать книготорговцем с полной занятостью, невзирая на шаткие перспективы этой профессии.
На второй день своей второй пенсии Ривера позвонил Элизабет, матери Лили Северо, и пригласил ее выпить с ним кофе. Эти двое обнаружили, что очень даже нравятся друг дружке, и принялись встречаться регулярно. Что началось как благодарность за спасение от одиночества, развилось в любовь; они упивались тем, что делились друг с дружкой, кто они были и как добрались до этого рубежа у себя в жизнях, и все становилось гораздо слаще от того, сколько раздражения их связь пробуждала в Лили.
Та же, благородно прослужив оракулом моста, обнаружила, что особость, какую она чуяла от того, что ее избрали, в ней сохранилась даже после того, как все духи отправились дальше. Теперь она держалась – по крайней мере, снаружи – с меньшим цинизмом и враждебностью к миру, а по временам и вовсе вела себя смиренно и утонченно. Хотя бы потому, что втайне знала, до чего это раздражает всех, кто был с нею знаком раньше.
– Ну что, – сказал ей Чарли Ашер. – Я собираюсь опять открывать лавку. В смысле, для моей семьи тридцать лет до того, как я стал Смертью, это было – успешное дело, так почему б ему не стать таким снова. А печь для пиццы там еще стоит. Вот я и подумал, что мы оба может войти в дело.
– Так это будет что – “Разнообразная подержанная дрянь и рукодельная пицца Ашера”?
– Нет. Необязательно. Свое имя на вывеску тоже можешь поставить.
– Спасибо, Чарли, но вряд ли. Я лучше останусь в Кризисном центре и пойду учиться дальше. Получу степень по консультированию, может, даже стану психологом.
