Что-то хрустело и рвалось, словно лопались натянутые стальные канаты, грохотало как армия отбойных молотков, уничтожающая город, скрипело точно рангоуты старого дасбута, выброшенного на штормовую отмель.
Затем все эти звуки перекрыл грохот обрушившегося монумента, облако пыли взметнулось вверх, расплылось душной белесой кляксой, отчего у Ферца засвербило в носу и выступили слезы. Со стороны могло показаться, что бравый офицер Дансельреха в глубине души сожалеет о содеянном.
Ни о чем таком Ферц, естественно, не сожалел, разве об отсутствии под рукой какой-нибудь тряпицы, сквозь которую можно продышаться или прочистить ею глаза.
Когда пыль немного осела, Ферц увидел, что Конги замер в нелепой позе на расплющенных почти до основания туловища ногах – наклонившись далеко вперед, опираясь на руки, и вытянув вперед голову на неожиданно длинной шее, тем самым став похожим на одичавшего материкового выродка, что водились в непролазной чащобе леса, передвигались на четвереньках и покрылись густой шерстью.
– Рядовой Конги! – просипел Ферц, но тот даже не пошевелился, лишь издавая то ли гудение, то ли сигнал:
– Улла-улла-улла-улла…
“Сломался”, – оборвалось все внутри у бравого офицера Дансельреха. Еще бы, такую махину голыми руками свернул! Если надо, он и баллисту на кусочки порвет… Ферц на негнущихся ногах двинулся к замершему Конги, вот теперь уж точно сожалея, только не из-за дурацкой каменюке, а из-за испорченной его непродуманными действиями машине. Кто знает, может у червей больше нет таких…
– Эй, Конги, – осторожно позвал Ферц.
– Улла-улла-улла-улла… – продолжал вещать тот.
Ферц опасливо пнул Конги по руке, но убедившись, что тот никак не реагирует, отвесил ему пинок со всей силы, до боли в пальцах ноги.
– Когнитивная нестабильность, – лязгнул Конги. – Неодолимое противоречие блоков послушания и модулей совести. Прошу внешнего вмешательства. Прошу внешнего вмешательства. Улла-улла-улла-улла…
Ага, подумал Ферц. Вот это понятно. Он еще раз пнул Конги, наклонился к округлому выступу на его башке и со всей мочи проорал:
– Теперь слушай новые законы роботехники, солдат! Первое! Робот должен беспрекословно выполнять приказы своего командира в чем бы они не заключались и каких бы усилий не потребовало их выполнение! Второе! Робот вправе наносить ущерб другим людям в неменьшей мере, чем того требует выполнение первого закона. Третье! Робот не должен заботиться о собственной безопасности, выполняя полученные приказы. О его безопасности позаботится, если это потребуется, командир. Повтори!
Конги прекратил заунывный вой, тяжело пошевелился, выдирая пальцы из каменного подножия уничтоженного монумента, выпрямился, вытянулся на приведенных в норму ногах, возвысившись над Ферцем устрашающей башней неодолимой мощи, отчего тот слегка струхнул, однако на смерть подавив желание даже шевельнуться.
– Робот должен беспрекословно выполнять приказы своего командира в чем бы они не заключались и каких бы усилий не потребовало их выполнение, – сказал Конги. – Робот вправе наносить ущерб другим людям в неменьшей мере, чем того требует выполнение первого закона, – уверенности в его могучем лязге прибавилось. – Робот не должен заботиться о собственной безопасности, выполняя полученные приказы. О его безопасности позаботится, если это потребуется, командир! – последние слова он уже проревел, словно пошедшая на взлет ракета.
– Вот так-то, железо, – удовлетворенно покачал головой Ферц.
– Вы все лжете! Все! – крикнула бывшая жена Сердолика. – Я и не знала, что ложь может быть такой… такой обыденной… Мне она казалась сродни убийству – да, люди убивали, но это было так давно… еще при мамонтах… А потом на моих глазах… его… Но даже тогда я не поверила в существование лжи… А теперь верю! Верую, ибо абсурдно…
Сердолик повернулся к Ферцу:
– Ферц, у меня нет зажигателя. Я бы отдал его тебе, но у меня его нет, – он замолчал, видимо колеблясь – продолжать ли дальше. – Я его уничтожил, понимаешь? Уничтожил, как величайшее искушение своей жизни. Враг рода человеческого нашептывал мне: “Возьми, сделай, стань тем, кем тебя задумали самые могучие, самые мудрые, самые добрые”…
– Я ничего не нашептывал, – с наигранным неудовольствием сказал Вандерер, но Сердолик не обратил внимания на его неуклюжую попытку подыграть тому, что он считал блефом.
– Возможно, я так и сделал бы. Сделал, если бы имелась хоть крошечная надежда, что во мне останется что-то человеческое, что я не превращусь в какой-нибудь монокосм с вечной жизнью в неописуемых наслаждениях от плеска звездных морей…
– Сынок, – тяжело выдохнул Вандерер, – если это так, то ты сделал огромную ошибку, – крупные капли пота проступили на обрюзгших щеках.
– Тем, что не захотел плясать под вашу дудку? – ядовито поинтересовалась бывшая жена Сердолика, но Вандерер не обратил на ее слова никакого внимания.
Вытирая пальцами пот каким-то бабьим движением, словно бы размазывая неудачно легший макияж, он не отрываясь смотрел на Корнеола, то ли ожидая небесного грома, испепеляющего отступника, то ли разверстого пекла под его ногами.
– Мы проводили эксперимент по изучению регенерации зажигателей… – наконец сказал Вандерер. – В отличие от других артефактов Вандереров они не восстанавливаются. Мы уничтожили один зажигатель… – здесь он замолчал, как опытный артист выдерживая паузу.
– И что? – спросил Сердолик.
– Через несколько дней после уничтожения зажигателя она… человек, которому он принадлежал, погиб в горах. Лавина обрушилась на группу школьников. Но этот человек оказался единственным погибшим, – сказал Вандерер.
– Случайность, – выдохнул Сердолик. – Это ваши дурацкие интерпретации. Дайте факты воспитателям детского сада, и они сочинят не менее забавную историю… – развел руками Корнеол. – И я… я не собираюсь в горы!
Вандерер молча выслушал его, как обычно слушает строгий родитель наивные оправдания провинившегося отпрыска, отлично понимая, что тот всего лишь храбрится, отчаянно пытаясь пересилить дрожь в коленях и руках.
И Сердолику вдруг пришел в голову дурацкий вопрос – почему у гипотетических создателей этих дурацких зажигателей и у главы компетентных органов одно и то же имя?! Что за прихоть судьбы одарила неведомых чудовищ, давным-давно сгинувших в бездне пространства-времени, и чудовище в обличье человека даже не именем, а каким-то скверным погонялом – то ли намекавшем на их обоюдную неуспокоенность в этом мире, отсутствие корней и ветрил, то ли на холодную отчужденность, ледяное равнодушие интеллекта, что препарирует попавшие на скальпель его познания вещи отнюдь не из интереса, не во имя высокой и, может, гуманной цели, а лишь подчиняясь инстинкту разума, требующего от своего носителя поступать с вещами именно так и никак иначе. А если в этом совпадении таился глубокий смысл, точнее даже не таился, а взывал к каждому, кто хоть раз слышал о Вандерерах и при этом имел сомнительную честь хоть краем уха услышать о железном старце, что твердой рукой правил Kontrollenkomission, ведавшей штатными кострами аутодафе во имя безопасности человечества? Если выцветшими глазами старца на Ойкумену взирало слившееся в монокосм чудовище, из каких-то своих, чудовищных, соображений все же решившее до конца досмотреть незамысловатое, в общем-то, представление под названием “гусеница в муравейнике”?
