– И как же снять это противоречие?
– Убить значит убедить.
– Убедить? – переспросил стажер. Карабин пришел в полную боевую готовность.
Охотник выдохнул последнюю порцию дымка и принялся вычищать трубочку заостренной щепочкой.
– На самом деле здесь все достаточно просто. Ограничения, накладываемые Высокой Теорией Прививания, снимаются в два такта. На первом необходимо убедить себя, что твой противник – не человек.
От неожиданности стажер сел.
– Не человек в широком смысле, конечно, – поправил себя Охотник. – Не разумное существо. То самое псевдо-хомо, что некогда водилось в здешних джунглях.
– А дальше?
– А дальше ты должен убедиться, что ошибся, – Охотник улыбнулся, разглядывая ошеломленного стажера. – На самом деле здесь нет никакого откровения. Прописная истина войны. Чтобы обеспечить массовое уничтожение сил противника, необходимо использовать машины. А что такое машины? Предохранительная прокладка человечности. Одно дело задушить собственными руками, и совсем другое – нажать на кнопку бомбометателя. Ты прав, стажер, на протяжении всей своей истории человек убивал, но только с появлением Высокой Теории Прививания он смог подняться на новую ступень…
Высокая Теория Прививания не оставляет человеку воспитанному ни единого шанса. Ценность человеческой жизни, а если точнее – ценность жизни гражданина Ойкумены непререкаема и не подлежит никакому размену, каким бы равнозначным или даже выгодным он ни казался.
Слабость, говоришь?! Да, слабость. Взять хотя бы планету, подобную Флакшу, где способность дышать рассматривается отнюдь не как самодостаточная ценность, а лишь вкупе с возможностью лишить “человеческий материал” указанной способности, дабы он не воспарял в эмпиреях гуманизма и не слишком обольщался по поводу важности своей личности для тщетно спрямляемого усталыми богами исторического процесса. И окажись он там, человек воспитанный поначалу испытал бы шок, едко именуемый на сленге психологов-“прививистов” (тех, кто в теме) “когнитивным диссонансом”. Однако если на данном опасном отрезке первичной рекондиции он все же избегал смертельной опасности, сохранял себя физически, то через короткое время включался компенсационный механизм Высокой Теории Прививания.
Собственно компенсационный механизм вовсе не являлся новейшим изобретением достигшего рая земного Человечества, а представлял собой стайный рудимент, позволявший уже на заре первобытного коммунизма каждому члену обезьяньего племени четко разделять – кто является своим, а кто – чужим, и потому достоин не вкушения скудных плодов общественной собственности на все и всех, а удара дубиной по голове.
При этом чужой, с раскроенным черепом лежащий у ног волосатого коммунара, ни на единое мгновение не воспринимался питекантропом не только относящимся к тому же “плоду” эволюционного древа (поскольку звероподобным видом не отличался от членов стаи), но безошибочно определялся как нечто настолько чуждое и отвратное, что вряд ли его останки могли сгодиться в пищу оголодавшими сородичами победителя.
Поэтому окажись “человек воспитанный” в гипотетической ситуации на упомянутом Флакше, прижатый спиной к стене в темном переулке бандой местных двуногих нетопырей, да еще, для пущего драматизма, обремененный случайной знакомой противоположного пола, визжащей от страха, то в восприятии человека воспитанного произойдет любопытное изменение, которое и лежит в основе всех методик кондиционирования специалистов по исправлению чужих исторических путей.
Совершающие немотивированное, с точки зрения человека воспитанного, насилие (а данные слова для него – синонимы, ибо никаких мотивов у насилия быть не может!) индивиды тут же превращались в “чужих” – мерзких созданий, ни видом, ни поведением, ни запахом не относящихся к биологическому виду, обладающему хоть какими-то зачатками разума.
И человек воспитанный начнет убивать.
Мир неуловимо изменится. Откуда-то из-под темных небес проглянет тусклая луна. Вместо унылых околотков встанут мрачные джунгли. И волосатые чудища, застигнутые врасплох посреди своего мерзкого ритуала – то ли поклонения несуществующим богам, то ли совокупления, а может и того и другого вместе, будут послушно задирать подбородки и принимать рубящий удар ребром ладони по кадыкам, исправляющим даже не ход истории, а самой эволюции…
Дуло карабина уткнулось в лоб Охотника, но тот даже не пошевелился, продолжая смотреть в огонь.
– Ты чертовски прыток, стажер. Но вот как ты себя убедишь, что я не человек?
– Убью тебя без всякого удовольствия, выродок.
– Выродок? Ах, слова, слова… Вербальное выражение крайней степени неудовольствия, – пальцы Охотника ухватили карабин. – Вот только кишка у тебя тонка, сынок…
Они смотрели друг на друга.
– Сигнал от мозга к пальцу идет сотые доли секунды, – объяснил Охотник. – За это время мне ни за что не успеть увернуться, учитывая мое физическое положение и психофизическое состояние.
– Ни за что, – подтвердил стажер.
– Чистый проигрыш… мог бы быть…
– Мог бы?
Тяжелая отдача заставила стажера качнуться назад. Выбитые выстрелом комья земли разлетались в стороны, выстукивая по листьям, веткам и стволам деревьев бравурный маршик.
Нечто ледяное тончайшей паутинкой коснулось горла.
– Струнный нож, – прошептал на ухо Охотник. – Мономолекулярная нить.
Стажер покосился на карабин. Еле заметное, словно крохотная чешуйка с крыла бабочки, просеребрилось вдоль ствола, разделывая его на бесформенные кусочки, которые с тяжелым стуком падали на землю.
– Ты не учел самой малости, стажер.
Тонкая паутинка набрякла сырой тяжестью проступающей из разреза кровью, что сбегала по струне алыми крохотками и повисала, точно утренняя роса на тончайшей нити липкой ловушки.
– Ты, как всегда, не учел Высокой Теории Прививания, сынок…
Неодолимый зазор между человеком разумным и человеком воспитанным, измеримый той толикой неуверенности, которая превращает отлаженный миллионолетиями эволюции проводник между волей и действием в полупроводник, требующий охлаждения совестью, прежде чем донести безжалостный приказ до ждущего на курке пальца.
– Сворден! Сворден! – далекое эхо призрачного мира сновидений. – Сворден!
Растущее раздражение на беспокоящий крик, отвлекающий от медленного падения вниз, как сжимается атмосфера пригасшей звезды, исчерпавшей запас легкого синтеза, и теперь, лишенная поддержки раскаленного плеча лучевого давления, обрушивается в жадно распахнутую пасть гравитации, что изготовилась сомкнуть над светом неодолимый горизонт событий, и кажется, ничто не может спасти от коллапса, но тяжелые частицы, подгоняемые геометрией пространства, неохотно сходятся, одолевая собственное отталкивания, как вынужденное одиночество двоих, ненавидящих друг друга, с квантовой вероятностью алхимизирует их связь из минуса в плюс, порождая почти что любовь, и вот в чуде слияния, синтеза по-новой возгорается звездное сердце, сталкивает с себя тяжкую мантию внешней оболочки, превращаясь в новорожденный светлячок вселенной.
