Однако проблема состояла в том, что у Чудесника это получалось только с отдельно взятым уродом в личном с ним общении. Прикажи он самому свирепому живорезу передать какое-либо приказание другому живорезу или группе живорезов, ничего бы не вышло. Уроды категорически не понимали – каково это слушаться приказаниям даже такого могучего создания, каким являлся по общему мнению Чудесник, переданным через кого-то еще.
Напади на поселение живорезов армия или легион материковых выродков, то для организованной обороны, а не бессмысленного метания, Чудеснику пришлось бы лично объяснить каждому из живорезов его место и задачи в бою.
Кехертфлакш, даже в хижину к Чудеснику живорезы являлись либо по собственной воле, либо по просьбе Чудесника, переданной им самим при личной встрече. Единственными в поселении, на кого Чудесник мог влиять опосредованно, оказались Сворден и Навах.
Можно без преувеличения назвать поселившегося в копхунде паразита всемогущим, но, к сожалению, его всемогущество не простиралось дальше вытянутой руки.
Навах непонятно называл живорезов сборищем воинствующих “анархистов”. Он несколько раз пытался объяснить Свордену что же это такое, но от тарабарских слов “демократия”, “тоталитаризм” у того начинала болеть голова, и Навах прекращал его мучать.
И еще Навах называл Чудесника “интеллектуалом”, тоже кехертфлакш что означавшее, но Сворден понял это так – у Чудесника от всей Наваховой тарабарщины голова не болела или, по крайней мере, он терпеливо ее переносил.
Вот и сейчас приход Свордена лишь на короткое время прервал их глубокомысленный разговор.
– Я много размышлял о том, что вы мне рассказали, друг мой Навах, – сказал Чудесник мягким, мурлыкающим голосом, какой он обычно выбирает при разговоре с больными или ранеными живорезами. – Все это очень интересно…
Навах невежливо захихикал, и Чудесник прервался, дожидаясь тишины.
– Простите меня, друг мой Чудесник, – вытер слезы Навах. – Но ваши слова напомнили мне речь какого-нибудь нашего мудреца, которому бы вдруг рассказали о Флакше и трахофоре. Он бы так и выразился: “все это очень интересно”, прежде чем прогнать взашей за безответственные фантазии.
– Да, – подтвердил Чудесник. – Вы предвосхитили меня, друг мой Навах. Именно это я и предполагал сказать, хотя отнюдь не собирался изгонять вас из нашей общины. Но, может, вы все же выслушаете меня, а не себя самого? – вкрадчиво поинтересовался Чудесник.
Что не говори, а Сворден ясно ощутил мощь, которой обладал Чудесник. И дело заключалось не в его жутком внешнем виде – горящие свирепым желтым огнем глаза-плошки копхунда, разинутая до невозможности клыкастая пасть с обвисшим набок языком, откуда и доносился этот странный, словно анестезирующий голос, – а в чем-то еще, что Сворден затруднялся выразить пока не услышал слова Наваха: “Чудесник относится к редкому разряду разумных, которые по одному волоску с твоей головы смогут догадаться не только о том, как ты выглядишь и что ты думаешь, но и восстановить породившую тебя цивилизацию”.
Наверное, так оно и есть, несмотря на присутствие в словах Наваха уже почти привычной тарабарщины. Чудесник представлялся Свордену пыточной машиной, что режет не кожу, а выворачивает тебя наизнанку, аккуратно раскладывает по полочкам внутренности, вычитывая по их формам и складкам самое потаенное, а затем так же аккуратно вновь собирает, заворачивает, и лишь странный холодок, оставшийся внутри, напоминает тебе о столь невозможной операции.
– Ваш мир выдуман, друг мой Навах, – продолжил Чудесник. – Это чудесный сон, который может присниться сытому ребенку, когда его укачивают руки матери. Вы понимаете?
– Я оценил вашу метафору, друг мой Чудесник, – кивнул Навах. – Ведь живорезы никогда не были детьми и их уж точно не могли укачивать руки несуществующих матерей. Да и чувство сытости вряд ли им доступно.
– Вы исключительно приятный собеседник, друг мой Навах. Я почти жалею, что вы не живорез, хотя понимаю – окажись вы им, то неминуемо утратили значительную долю вашего дарования, – это походило на лесть, но именно что походило. Примерно так же, как Чудесник походил на копхунда.
– Возможно и так, друг мой Чудесник, – продолжил Навах. – Возможно вы правы, и мой мир всего лишь выдуман. Но ваш мир – ВЫМУЧЕН, дорогой мой Чудесник. Поверьте, он не столько страшен и жесток, сколько невыразимо скучен в своем страхе и жестокости. И те, кто пытаются его сохранить, и те, кто пытаются его переделать на новый лад, на самом деле – унылые бесталанности, которым не хватает ни дара, ни желания жить по-настоящему. Если уж убивать, то с яростью, если уж сопротивляться, то до самого конца.
Хотя общее содержание речи Наваха Свордену не понравилось, но последняя фраза произвела на него впечатление. Он даже крепче вцепился в автомат, словно ожидая приказа убивать всех подряд живорезов с яростью и до конца сопротивляться их натиску. Впрочем, ни Чудесник, ни Навах не обращали на Свордена пока никакого внимания. Кехертфлакш, что он тут вообще делает?!
– И вы хотите его переделать, друг мой Навах? Каким образом? Простите меня, друг мой Навах, – с сожалением сказал Чудесник, – но разве подобное в ваших силах? Разве вы не бледная тень того, кем были раньше?
– Вы меня не поняли, друг мой Чудесник, – ответил Навах. – Расскажу вам одну историю. Однажды, в том мире, меня вызвали в некий дом, который пользовался, скажем так, дурной репутацией. Обычно туда приглашали тех, кто по каким-то причинам совершил некие проступки. Люди, живущие в том доме, могли наказывать про-ступников, хотя чаще всего они просто беседовали с приглашенным. Понимаете, друг мой Чудесник? Всего лишь приглашали и беседовали. Учитывая их дурную репутацию, таких бесед вполне доставало. Беседа сама по себе становилась наказанием. Когда я шел туда, где мне был назначен разговор, я увидел страшную вещь. Около емкости для документов стоял человек. Мне показалось, что он хочет достать оттуда нужное ему вместилище, но человек вдруг нагнулся и лизнул емкость языком. Затем еще раз и еще. Пока я шел, он наклонялся и вылизывал, наклонялся и вылизывал. Поверьте мне, друг мой Чудесник, – это было жутко.
Чудесник слушал молча, лишь в коротких паузах становилось слышно тяжелое дыхание копхунда. Может, он что-то и понимал в сказанном Навахом, но Сворден, как не силился, ничего разобрать не мог. Какие-то дома, разговоры, емкости… Ну, стоит человек после допроса и целуется с сейфом. Чего тут странного? После пристрастного допроса и не такое с воспитуемым случается!
– И тогда, друг мой Чудесник, я понял – пока существуют подобные дома и люди, в них беседующие, всегда будут находиться вот такие, стоящие перед вместилищами и облизывающие их. И что тот мир не так уж светел, и если его и впрямь придумали, то те, кто его сотворил, ужасно состарились и разочаровались в жизни.
– Мир не так уж велик, друг мой Навах, а разум не так уж глубок, чтобы вместить его полностью. А вы сами – не точка на пересечении двух бесконечностей, – сказал Чудесник. – Мир вовсе не злонамерен. То, что происходит с вами, происходит только с вами, а не с миром. Помните, мы говорили…
