Свист рассекания раскаленного марева чем-то огромным. Еще одна зубастая пасть, исходящая ядом и слюной, клацнула над головами распятых грешников, и огненные капли рассыпались по сторонам стальной спирали, что с гулким грохотом приближалась к жерновам окончательного нисхождения в бездны механизированного инферно.
Пышущий жаром метеорит врезался в ленту между Сворденом и старцем, отчего их фермы накренились друг к другу, сближая в случайной точке неевклидова пространства жизни параллели посмертных и спящих судеб.
– Вы заметили? – развеселился старец. – Заметили? Одной ночи бдений над дурацкими баклашками в музее оказалось достаточно, чтобы связать нас с вами воедино. Беда плешивого в том, что он приучен мыслить конкретно – в терминах беды и грядущих угроз. Ему чужд метафорический стиль мышления, на что недвусмысленно намекал наш добряк-мафусаил, привычно развалясь на диване. Помните этого любителя обратимых поступков?
– Что такое? – процедил Сворден, разглядывая пылающий ком кристаллического яда, извергнутого чудовищем.
Ему показалось, будто под багровой сморщенной оболочкой он видит черную запятую чего-то живого. Подвешенный за крюк на груди темный треугольник внезапно налился тяжестью, все больше оттягивая складку плоти.
– Не обращайте внимания, – почти беззаботно помахал скованными руками знаток запрещенной науки. – Грядущие муки подчас принимают весьма, знаете ли, причудливые обличья. Так вот, не отвлекаясь… Метафорически говоря, наш плешивый знакомец помимо своей воли, или, если угодно, по роковой воле могущественных стихий оказался вовлечен в вечную мистерию преодоления судьбы, где на его плешивую долю выпало сыграть роль безжалостного и, надо сказать честно, безмозглого орудия этой самой судьбы. Представляете? Вовсе не забота о человечестве (простите великодушно за столь высокий “штиль”, мало уместный в данных обстоятельствах), не служебный долг, не паранойя оскоромившегося в здешней кровавой бане функционера истории, а злосчастный рок сразил нашего длинноволосого красавца – жертвенного тельца предопределенности, возомнившего себя горделивым божком…
Багровый шар медленно распухал, покрываясь сеткой трещин, и от него отшелушивались тончайшие пленки оболочки – мутные преграды любопытствующему взгляду истаивали, открывая интимную механику рождения чудовища.
Темная запятая вытягивала когтистые лапы, обрастала неряшливыми копнами волос, лоснящаяся кожа дымилась от бегущих по ней полос огненной татуировки, заставляя зародыш зла корчиться в предродовых муках.
Само рождение неисправимо искажало оптику мира, грубо сбивало тонкую настройку предустановленного различения добра и зла.
– Ваш татуированный друг появлялся точно так же, – хихикнул знаток запрещенной науки. – Гигантская машина, возведенная таинственными чудищами на заре человечества, тщательно впитывала в себя все обстоятельства появления на свет несчастных парий. Бьюсь об заклад, что плешивый старец не решился рассказать вам о самых последних изысканиях в машине вандереров, а? Что помимо невероятной системы поддержания жизни в яйцеклетках, там нашли нечто похожее на систему слежения за основными фигурантами дела. Вот удивился плешивый, когда из хранилища всех чудес ему доставили обнаруженную там запись засекреченного заседания, на котором и решалась судьба парий! Интересно знать, сообщил ли он об этом любителю обратимых поступков?
Оболочка лопнула, растеклась грязной лужей слизи, в которой неуклюже ворочалось новорожденное чудовище – кошмарная помесь пиявки и человека. Судорожно раззевался, отплевывая багровую жидкость, сложнейший ротовой аппарат из нескольких челюстей, усеянных роговыми шестернями, что с механическим жужжанием вращались и перемещались могучими мышцами. Черные длинные волосы неопрятными локонами спадали на то, что можно было бы назвать лицом, не будь оно ужасающей помесью уродства и зверя.
Висящий на складке кожи треугольник дернулся, налился еще большей тяжестью, будто рожденная из огня лихорадочного бреда чумы тварь притягивала его к себе шевелением скрюченных лап.
– Красавец, – провозгласил безумный мафусаил. – Прелесть. Истинный облик парии, исторгнутой из недр древней машины любопытствующей волей человека, искалеченного нравственными пределами. Глупец прошлых времен так и не понял – невозможно созерцать звездные небеса в путах внутреннего нравственного закона, как нельзя оставаться нравственным существом, преодолевая тяготение на пути к звездам.
Сворден напрягся, и ему показалось ферма начала подаваться. Оглушающе стучало сердце, задавая ритм адреналиновым инъекциями, что врывались в жилы обжигающими волнами и прокатывались по телу, заставляя его снова и снова исполнять боевой танец воли к жизни. Стальной обруч боли крепче стискивал череп, а в виски впивались винты, подкручиваемые безжалостной рукой ужаса.
– Не меня… Не меня… Не меня… – шевелились губы, зажив собственной жизнью животного страха существа, бессильного перед заговором всего мира против его никчемной душонки.
Лязгала лента, продолжая неукротимым стальным потоком нести грешников к перемалывающей глотке преддверия преисподней. Не каждому счастливцу удавалось достичь края бездны, где вертикаль стальной фермы начинала крениться, попадая между зубцами колоссальной дробилки, и та осторожно принималась за превращение живой плоти в нежнейший фарш. Сколько их полегло или вознеслось, оставив на формах ненужные куски, чаще всего – сжатые кулаки на укороченных запястьях, свирепо грозящих мутному небу.
– Урок… Несчастный мальчик преподнес нам урок, своей кровью низвергнув человечество с пьедестала космической экспансии, – продолжал хрипеть старик. – Великая цель… Благородство помыслов… Прометеевский дух… А что, если единственная судьба парии – увидеть дурацкие баклашки и умереть? Не от пули, не от ножа, а от исполненного долга всей жизни? Нет, прав оказался плешивец, что ценой крови лишил нас ужасающей разгадки. Уж лучше сгинуть от мук совести, чем пасть с пьедестала!
Полупрозрачный эпителий вставал непролазными зарослями по обе стороны движущейся ленты. Длинные полые трубки тянулись к фермам жадными щупальцами, и в их прозрачности набухали фиолетовые пятна стрекательных клеток, которые только и ждали касания голых тел, чтобы разрядиться тысячами ядовитых жал.
Одна из трубок мазнула знатока запрещенных наук, и старец отчаянно возопил. Чудовищная опухоль охватила ногу, в мгновении раздув ее так, что стальное крепление не выдержало напора плоти и разлетелось. Казалось, багровая в изумрудных крапинах змея поглотила конечность и теперь переваривает заживо тощее мясцо.
Кошмарная помесь, оскальзываясь, все же поднялась, замерла, покачиваясь из стороны в сторону и поводя неуклюжей головой, отягощенной клацающими лезвиями. На каких еще чудовищ рассчитан отменно смазанный слизью и смоченный слюной невероятный резак? Неужто его единственное назначение – пугать распятых грешников, да отделять плоть от костей в преддверии падения в кипящие котлы преисподней?
Сворден почувствовал, что ферма с большой неохотой, но все же подается. Усталость тела – ничто по сравнению с усталостью металла, раз за разом проходящего сквозь злые щели и горнила, орошаемого едкой кислотой пота ужаса и пота смерти, кровью живой, истекающих из ран, и кровью мертвой, что черным потоком струится по зазубринам стальной конструкции.
