– Перестань! – крикнул Сворден Ферц мальчишке, но тот и так замолчал, отступив от замершей фигуры.
Сворден Ферц шагнул к Хераусфордереру и успокаивающе положил руку ему на плечо. Осторожно сжал пальцами окаменевшие мышцы:
– Все нормально, все хорошо. Никаких собак здесь нет.
– Фашист, – прошептал Хераусфордерер. – Фашист проклятый… Гитлерюгенд еб…ный…
Глава одиннадцатая
Стальные острова
Стоило ей коснуться пальцем, дарованным господином Председателем, и десантник тут же взрывался. Взрывался весь – от макушки, скрытой под каской, до кончиков пальцев ног, упакованных в тяжелые ботинки.
Вылетали глазные яблоки и с чмоканьем разбивались о щиток.
Смешно раздувались щеки, точно их хозяин пытался изо всех сил надуть тугой метеозонд, но вместо этого из растопыренных губ выползала склизкая змея обложенного рвотой языка, распухала кровавым, с сосочками пузырем и лопалась, разбрасывая во все стороны липкие лохмотья.
Ремешок каски впивался в подбородок, но дрянной пластик не мог противостоять напору расходящихся от внутреннего давления черепных пластин и рвался. Стальное вместилище съезжало на макушку, чудом удерживаясь, до того мгновения, когда фонтан вскипевших мозгов взрывал голову и выстреливал в низкий потолок каску неуклюжим снарядом.
Раздвигались плечи, раздувались руки, бронежилет упрямо сдерживал всходящий тестом торс, сгоняя часть вздутия к чреслам, отчего фигура обретала какие-то бабьи очертания, чтобы затем гулко ухнуть, взломать изнутри консервную банку брони и излиться сквозь прорехи отвратной слизью скоротечной газовой гангрены.
Так, наверное, и происходило, если бы глаз имел время, быстроту и желание насладиться творением рук Теттигонии, а вернее – пальца господина Председателя.
Крошечная фигурка металась среди чудовищно неповоротливых десантников, угодивших в ловушку и все еще не понимающих – что происходит, почему их товарищи один за другим вдруг превращаются в гейзеры кровавого фарша, а главное – что делать.
Ловушка продолжала работать. Тяжелые плиты сдвигались работающей на пределе гидравликой и все туже стискивали непрошеных гостей. Но это, как не странно, давало десантникам крошечный шанс – Теттигония сама уже с трудом пробиралась между ними.
В горячке избиения ей и в голову не приходило, что пресс ловушки сомнет не только врагов, но и ее саму – расплющит хрупкое тельце между молотом и наковальней. А если бы нечто подобное все-таки смогло проникнуть в ее головенку, то она бы лишь передернула хрупкими плечиками, сунула в рот палец господина Председателя и вспомнила его речение:
– Жизнь дает человеку три радости: любовь к господину Председателю, работу во благо господина Председателя, и друга – господина Председателя.
Насчет ценности жизни как таковой господин Председатель ни разу и ни при каких обстоятельствах не упоминал. А раз так, то и раздумывать нечего. Нужно работать во благо господина Председателя, храня в сердце любовь к господину Председателя, и чувствуя на своем плече тяжелую дружескую длань господина Председателя.
И когда Теттигония уже почти завершила свое дело, кто-то из десантников случайно или и в самом деле разгадав – чьего пальца тут дело, всадил замарашке пулю в голову, отчего та с чавканьем лопнула.
Обезглавленное тело замерло, точно раздумывая – упасть или закончить начатое, и решило все же закончить, неуклюже шагая по скользкой от крови палубе, выставив вперед руку с указующим перстом господина Председателя, а другой размахивая, как подстреленная птица в безнадежной попытке встать на ветер хотя бы одним крылом.
Кровь из шеи густым потоком стекало по платью, насквозь пропитывая грубую ткань, окрашивая ее в багровый цвет. Та прилипла к еле заметным грудям, выступающим ребрам, впалому животу.
Ослепшая и оглохшая Теттигония, слегка удивленная столь внезапными темнотой и тишиной, тем не менее продолжала передвигать налившиеся неимоверной тяжестью ноги, пока палец не ткнулся в живот последнего врага.
Она не помнила сколько просидела в черном облаке – ведь для этого нужна голова, да? Тело, лишенное мыслей, света, звуков, внезапно ощутило резкий голод, но не тот, который она привыкла утолять наросшими на волнорезы ракушками и водорослями, а какой-то непривычный, сосредоточенный не в животе, а по всей коже, точно она зудела от поселившихся в ней паразитов.
Руки ощупывали дырчатые поёлы палубы, ноги, живот и грудь терлись о покрытый трещинами и ржавчиной металл, и лишь на месте головы ощущалась странная пустота. Так выброшенное из пучин океана безглазое и глухое создание ворочается в иссыхающей луже, безнадежно пытаясь упрятать под тонкой пленкой воды распираемое внутренним давлением тело.
Потом она, кажется, заснула и ей привиделся сам господин Председатель, подвешенный на трубках в громадном зале, взирающий на замарашку огромным глазом цвета грязи и грозящий ей пальцем. Тем самым.
Тусклый свет, едва продирающийся сквозь древнюю пыль на редких лампах, слепил новорожденные глаза.
Теттигония замычала от боли, потерла веки ладошками и села. Ловушка открылась. Останки смыло в дренаж. О побоище напоминала лишь каска, повисшая на крючке под самым потолком.
Ужасно хотелось пить. Голова кружилась. Теттигония попыталась встать, но тут же отказалась от этой затеи и на четвереньках подползла к люку водохранилища. Им давно не пользовались, отчего крышка прикипела к палубе и не желала подаваться.
Еще раз замычав, теперь уже от ярости, Теттигоня сильнее ухватилась пальчиками за рукоятки, зажмурилась и что есть силы дернула. Предательски ослабшие пальцы разжались, правый безымянный пронзила резкая боль. Замарашка посмотрела на почти вырванный ноготь, подула на ранку и совсем отодрала его. Свернулась клубочком около неподатливого люка и заскулила.
– Вот так оно и бывает, – сказали ей с сочувствием. – Живешь, стараешься, тратишься на что не попади, а потом сил не хватает на паршивый стакан воды.
Темнота разверзлась тонкой теплой струйкой. Теттигоня раззявила рот, жадно ловя влагу. Живот приветственно заурчал. Замарашка засучила руками, пытаясь нащупать, поймать таинственный источник, посильнее его сдавить и уполноводить струю.
– Ну-ну, не так быстро, – было ей сказано и в бок пихнули чем-то успокаивающе твердым.
Затем струйка переместилась, поливая лицо Теттигонии. От неудачного вздоха часть воды попала в нос, замарашка закашлялась, перевернулась на живот, встала на четвереньки, упираясь лбом в пол, точно вознося почтение самому господину Председателю.
Впрочем, никакого святотатства в подобной позе не имелось, но так оказалось удобнее отплевывать и высмаркивать волной идущую изнутри мокроту. Как будто от воды в животе набухли иссохшие рыбешки, заглоченные голодной Теттигонией целиком, без пережевывания, ожили в потоках знакомой стихии и устремились наружу, протискиваясь по узкому горлу и вызывая рвоту.
