Сострадание к больному, к его родственникам было уничтожено и приравнивалось современными псевдоцелителями к преступлению. Я знал врачей, которые не молчали, были честными и преданными своему призванию. Но их было не так много, и они жесточайшим образом изгонялись захватившим власть поколением нелюдей, жестоких и подлых, облаченных в белые халаты… Я прекрасно понимал, что судьба моя предрешена, и я уже знал, кого хотят поставить на мое место. Я все просчитал и решил, что год у меня еще есть. Больше года я не выдержу. Или сорвусь, или меня просто уберут – не на профессиональном поле, так подставят на уголовке, от взятки до изнасилования медсестры.
Я пошел на курсы дайверов и за год получил международный сертификат мастера дайвинга с возможностью международного трудоустройства. Сочетание моих медицинских регалий и опыта реаниматолога сразу же дало мне необъятный простор для выбора места работы на просторах теплых морей и океанов, от Мальдив до Майами.
И я начал с Мексики, устроился по годовому контракту на Юкатане, в один из самых фешенебельных отелей. Я стал свободным и счастливым человеком. Тебе этого не понять, пока ты находишься в этом аду. Ты не представляешь, что это такое – перестать прогибаться перед мерзостью, каждый день по независящим от тебя причинам вступать в сделку с дьяволом, унижаться, прося что-либо для своих больных. Ты пока не понимаешь, что это такое – вставать утром и делать все по совести, и при этом не бояться быть подвергнутым остракизму и презрению.
Дослушав приятеля, я не мог не спросить:
– Вить, а ты не боишься, что мать наша, реаниматология, покарает тебя за отступление от служения жизни и смерти? Что выход из нашего ордена стоящих на границе между жизнью и смертью может закончиться печально? Ты же знаешь, как это было со многими, кто уходил из реанимации…
– Ты знаешь, Артем, – отвечал Виктор, – я много думал об этом, и я по-настоящему боюсь этого. Но надеюсь, что и ее величество Смерть, и ее величество Жизнь простят верного слугу своего, отдавшего тридцать лет служению благородной войне между ними. Но даже если и придется страдать, то два последних года, прожитых на свободе, окупят все мои страдания. Я готов ко всему. Хотя, если честно, то теперь я хочу жить. Жить хочу, как никогда. У меня молодая жена, тридцатишестилетняя мексиканка. Кстати, врач-офтальмолог, закончившая Гарвард, оперирующая и успешная. Год назад у нас родилась дочка. Так что я в пятьдесят начал новую жизнь. И жизнь в России, поверь, сейчас кажется адом постоянного унижения и уничтожения собственного «я».
Нужно было идти на посадку. Мы начали прощаться.
– Успехов тебе, Артем, – тепло сказал мне Витя. – У каждого свой путь. Пусть тебе повезет. Я знаю, ты настоящий, иначе бы не сидел бы с тобой сейчас. Береги себя.
Мы обменялись визитками и расстались.
Иллюзия триумфа
Я вспомнил Суслопарова очень скоро. В клинике, где я работал после ухода из армии, каждый второй пациент умирал от гнойно-септических осложнений после плановых операций из-за нарушения элементарных норм санитарии. В реанимации, где я работал заведующим, не проводилась генеральная уборка на протяжении последних восьми лет. При этом не хватало элементарных медикаментов, а сама клиника становилась бактериальной бомбой не только для Москвы, но и для всего населения страны (микробы, взращенные на поле несоблюдения санитарных норм и при бесконтрольном применении антибиотиков и их пародией, были неубиваемы никакими лекарствами).
В этом хаосе антисанитарии проводились порой уникальные операции на мозге, что, естественно, не всегда спасало пациентов. Но было желание мастеров-рукодельников показать миру свое оперативное мастерство, не уступающее мастерству зарубежных нейрохирургов. При этом судьба пациента волновала операторов лишь в том случае, если операция была заранее проплачена или пациент стоял на высокой ступеньке в криминально-олигархическо-административной лестнице. Но зачастую от беды пациента не спасали ни власть, ни деньги. Система была построена так, что при всем желании возможности нормального функционирования были резко ограничены.
Двадцать восьмого декабря к нам поступил один из вершителей судеб российской государственности. Мужчина сорока с небольшим лет, спортивного телосложения и без вредных привычек. Но случилась беда: у него была аневризма одного из сосудов головного мозга, эта аневризма разорвалась. Кровь излилась в ткань мозга левого полушария и мозговые оболочки – инсульт. Его привезли прямо с работы. Через десять минут после его поступления примчался министр здравоохранения Москвы со своей свитой и все руководство института. Они с надеждой смотрели на руководителя клиники, нашего академика, и видели в нем спасителя не столько пациента, сколько своего административно-материального положения. Ведь, в случае смерти пациента, все могло обернуться непредсказуемыми последствиями для каждого из них. От «ничего не будет» до неожиданного снятия с должности. Как говаривал мой командир, «наказание невиновных, поощрение непричастных и награждение виноватых».
Смерть нового пациента грозила начальникам в сфере здравоохранения неопределенными последствиями.
Пациент был в сознании, с правосторонним параличом и выраженными нарушениями речи, с критически высоким уровнем артериального давления. После проведения компьютерной томографии и прямой ангиографии диагноз не вызывал сомнений – разрыв аневризмы. Состояние больного стремительно ухудшалось, и он был переведен прямо из приемного отделения ко мне в реанимацию. Через пятнадцать минут после перевода я вынужден был принять решение о срочном начале искусственной вентиляции легких. Времени на обсуждение и согласование столь ответственного решения не было – пациент мог просто погибнуть. Телефон руководителя нашей клиники был недоступен (видимо, большой «хурал» во главе с министром решал стратегические задачи), и поэтому решение принимал я единолично.
Все прошло удачно: после погружения в наркоз, перевода на аппаратное дыхание и струйное введение манитола состояние пациента несколько стабилизировалось, но я прекрасно понимал, что это передышка короткая и что без операции мужчина погибнет. Внутричерепное кровоизлияние, внутримозговая гематома вызывали критические изменения кровообращения, нарастание отека мозга. Гематома, по всей видимости, увеличивалась в объеме – это неминуемо приводило к смерти мозга, а затем и самого пациента.
Нейрохирургов, принимающих решение о проведении операции, рядом не было, и мы ни до кого не могли дозваться. Все боссы заседали в кабинете академика, как докладывали его клевреты, а принимать какие-либо решения без «шефа» никто не мог. Ситуация вот-вот могла сорваться в необратимое.
Да, предновогодние деньки не задались не только для пациента, но и для нас. Я понимал, что, если сейчас или в ближайшее время пациент умрет, до подхода в реанимацию академика и иже с ним, во всем обвинят меня. Я также знал, что у академика на завтрашнее раннее утро запланирован отлет в страну горнолыжных чудес и что билеты, отели и всякое иное проплачены заранее. Неужели отменит?
