Башлыков стал сразу серьезным.
– Моя помощь вам нужна? Что мы можем сделать?
– Делаем все, что можем. Но пока все безрезультатно.
– Так, хорошо. Вы сможете снять его со стола и перевести в реанимацию?
– Да, сможем.
– Если что нужно из медикаментов, говорите. Я сегодня дежурю с вами. Сейчас найду Лешковского, он вам поможет.
Мы перевели солдатика в реанимацию. На аппарате искусственной вентиляции ему не становилось лучше. На предельных дозах адреналина систолическое артериальное давление выше 60 не поднималось. Почки не работали, моча не выделялась. Кожные покровы были резко цианотичные. Тахикардия постепенно перешла в брадикардию.
Через два часа после операции наступила первая остановка сердца. Через 20 минут реанимационных мероприятий сердце удалось завести.
Я не отходил от солдатика и прекрасно понимал, что моя ошибка привела, как теперь выясняется, практически здорового парня к смерти.
Это был первый случай моей фатальной ошибки. Весь ужас был в том, что я просто убил его. Стоя над ним, я молил Бога, чтобы он взял мою жизнь, а парня оставил в живых. Но видно, мои молитвы не доходили до Бога.
За ночь было еще пять остановок сердца, и в четыре утра произошла последняя, шестая. Закрытый массаж сердца, атропин, адреналин не возымели никакого эффекта. Я ничего не видел перед собой и продолжал исступленно закрытый массаж сердца. Я уже был вне этого мира, и казалось, что вместе с моим несчастным сам сейчас поднимусь в небеса. Я хотел только одного: чтобы он выжил, а если и умер, то только со мной.
Кто-то тронул меня за плечо.
– Артем, прекращай, ты уже час проводишь реанимацию. Парень умер. Оставь его.
Башлыков смотрел на меня сострадательно и без намека на упрек.
Мы зашли в ординаторскую, закурили. Уже расцвело, было начало шестого.
Хотелось выть от безысходности и понимания своего преступления.
– Артем, ты знаешь, я не нашел Славика. Он умотал к кому-то в гости. Я понимаю, как тебе тяжело. Но пойми, это наша жизнь, и такие страшные случаи встречаются в жизни каждого врача. Это надо пережить.
Но от его слов утешения мне становилось только хуже. Мне не было страшно отвечать за свою ошибку, мне было страшно ощущать себя убийцей. Как бы меня ни утешали, я осознавал, что по моей вине погиб молодой парень.
Такое случается в жизни каждого врача. Это надо пережить.
Утром я, Лешковский и Башлыков сидели в кабинете Ады Тихоновны. Владимир Васильевич рассказал о произошедшем. Все были серьезны и сосредоточены.
– Я понимаю, что Семенчихин полный идиот, и он совершил непростительную ошибку, пошел на наркоз без зонда, не очистил желудок. Но ты, ты как мог сделать такую глупость? От тебя, если честно, я не ожидал.
Я не стал оправдываться и объяснять всем, что мерзавец Семенчихин просто нагло меня обманул. Он, как потом я выяснил у анестезистки, не вставлял зонд в желудок перед началом анестезии. Если бы он действительно очистил желудок перед операцией, то ничего бы не произошло. Аспирация бы не случилась, и парень сейчас был бы жив. Но это был бы разговор в пользу бедных, и ни в коей мере не умалял степени моей вины. Мне не нужны были оправдания. Мои амбиции и самонадеянность, мой гонор, страх стать посмешищем для коллег привели меня к этому роковому для несчастного бойца шагу.
Ада Тиховна, наша мудрая мама, сидящая с непроницаемым лицом, начала спокойно говорить.
Она сказала, что сейчас мы сообщим в воинскую часть о случившемся, но стоял вопрос об официальной причине смерти. Слово взял Лешковский.
– Ада Тихоновна, гадать много не надо. На вскрытии мы увидим легкие в стадии печеночного окоченения, что типично для синдрома Мендельсона. Но, думаю, патологоанатомы не найдут следов желудочного содержимого в легких. Артем провел тщательнейшую санацию и очистил легкие полностью. Поэтому мы все будем трактовать смерть как выраженную аллергическую реакцию на один из введенных препаратов. Тем более проводимая Артемом терапия полностью идентична терапии анафилактического шока. Это будет наша точка зрения – и, поверьте, никто не сможет ее опровергнуть или доказать обратное. Что касается Семенчихина, то его я заткну так, что он даже теще родной не расскажет. А расскажет – я первый его обвиню в преступной халатности.
На том и порешили. Никто за время нашего совещания ни в чем не упрекнул меня. Наоборот, на меня все смотрели с жалостью и сочувствием. Я ждал от Славы дальнейшего разноса, но он больше ничего не сказал. Мы сидели с ним в его кабинете, курили и пили крепкий чай.
– Артем, ты только не вздумай в петлю прыгнуть. А то, глядя на тебя, не поймешь, кто умер: солдат или ты. Это твой первый случай, но, скорее всего, и не последний, и ты должен понять, что иногда мы совершаем ошибки. Конечно, лучше без них, но вряд ли так у кого-то получается. Ты можешь стать хорошим анестезиологом, и я понимаю, что это было не преступление, а ошибка, именно досадная ошибка и отсутствие опыта. Ты, конечно же, был должен послать Башлыкова куда подальше, и пусть бы он входил в брюшную полость без твоих импровизаций. Я уверен, ты в тот момент думал не о больном, а о своих амбициях. Вот и получил труп молодого парня. Запомни на всю свою жизнь: в некоторых моментах мы стоим по разные стороны баррикад с хирургами, и тебе нужно отстаивать свое мнение. Большинство хирургов, как дети, и, кроме ножа, ничего не видят. Сразу скажу, к Башлыкову это не относится, он умничка. И если бы ты объяснил ему всю опасность переинтубации, я уверен, он бы все понял. А так – ты захотел быть и великим и добрым.
В некоторых моментах мы стоим по разные стороны баррикад с хирургами, и нужно отстаивать свое мнение.
К сожалению, легче не становилось. В морге мне уже просто хотелось выть. Он представлял собой несколько комнат в здании сарайного типа, со сваленными как попало трупами в сенях, заменяющих холодильник. Грязная секционная комната с патологоанатомическими столами со старыми потоками засохшей крови и иных человеческих выделений была похожа на преддверие ада.
Как и предсказывал Слава, легкие были в стадии печеночного окоченения, некрозы в почках и миокарде. Патологоанатом Володя Шубников, выпускник нашего института, на курс меня старше, согласился с нашей концепцией диагноза. Военный врач не возражал. Все вышли на улицу, покурили. Я медленно побрел домой. Время было около двух часов дня. А завтра опять на полутора суток. Дома никого не было. Дети в садике, жена на работе. Напряжение не отпускало. Я принял душ, лег в постель. Сон не шел. Мысленно представлял, как завтра родители моего пациента получат телеграмму о смерти своего сына, как зайдутся в рыданиях мать, бабушка и, может, отец… Когда пришла жена с детьми, я не вышел к ним, продолжал лежать в кровати и просил меня не тревожить. Жене я ничего не стал рассказывать, отвернувшись, лежал и продолжал кружиться в хороводе своих черных мыслей. В ту ночь я не заснул. Утром отвел детей в детский садик и, как на Голгофу, побрел на очередное дежурство.
