– Азохен вэй, эти твои сентенции и эмоции гроша ломаного не стоят! – увещевала ее Поля. – Что тут тебя так удивило? А то твои балеруны, которые к тебе с утра до ночи ходят – обычные мужики, что ли? Севка! Камилка! А Жорка? Ты, мать моя, будто не знала, что у них у всех левая нарезка! Тоже мне, всполошилась! Даже я за эти годы давно привыкла, хотя поначалу должна была на них иметь толстые железные нервы, как говорила моя бабушка!
– Мам, ну что за жаргон – левая нарезка… И потом, они ж родные и никогда ни намека ни на что, даже взгляда себе не позволяют! А то, чем они занимаются ночью, меня совершенно не волнует! Они просто прекрасные люди.
– Я говорю как есть, и не поправляй меня! Объясняю для непонятливых. Есть правильная нарезка у шурупа, а есть левая! У меня не зря муж мебельщиком был, я во всех этих тонкостях очень хорошо разбираюсь! И во времена моей молодости такой неслыханной распущенности не было, согласна! Подобные интимы держались всегда в строжайшей тайне! И если кто-то, не дай бог, узнавал об этих игрищах, то все, пиши пропало – разрушенная репутация и грех уже ничем не смыть… У нас в Астрахани один доктор так всю клиентуру мгновенно порастерял и работы лишился, я тебе разве не рассказывала? Стал лапать семнадцатилетнего мальчишку во время осмотра, тот сначала промолчал, но дома родителям рассказал, не постеснялся, молодец. Так знаешь, что родители придумали? Нет, бить врача не стали, все решили странным, но очень действенным способом, без мордобоя, – попеременно мать, отец и старшая сестра сидели у доктора в приемной и сообщали каждому приходящему клиенту, что доктор Копейкин имеет склонность к содомии… А потом дали объявление в «Астраханском вестнике», которое появлялось в течение трех месяцев без перерыва:
«Вниманию господ клиентов доктора Гаврилы Копейкина! Доводим до Вашего сведения, что доктор Копейкин. Г.А., имея склонность к содомии, ведет себя вызывающе во время врачебного осмотра. Советуем выбрать другого, более достойного врача. Пострадавшая сторона».
Прямо перед глазами это объявление стоит! Так чуднî́ это тогда звучало! Весь город гудел! Весь город! Ему шикали в общественных местах, его презирали, а уж про врачебную практику я и не говорю. Он вскорости все бросил и съехал чуть ли не в Нижний. А набили бы морду, и что? Синяки бы прошли, а неприличности продолжилось бы.
– Нда, неожиданно, но умно, – сказала Лидка.
– Приятно от тебя услышать похвалу, и вынуждена с ней согласиться, – кивнула Поля. – А по поводу твоих друзей ты все прекрасно знаешь, я их люблю и всегда рада видеть, они действительно хорошие люди! Но ходят по острию ножа в наше-то время, у них что ни день, то гибель Помпеи, рискуют сильно. Как их Федор Степаныч-то воспринял, ведь он человек нежный и впечатлительный?
– Ну, он этого не приемлет в принципе, хотя признал, что если абстрагироваться от подробностей, то люди они вполне даже хорошие.
Они и вправду были прекрасными людьми, эти Лидкины друзья! Собственно, у замечательной Лидки могли быть друзья только ей под стать! Это была известная троица – Сева, Камил и Жора – три ее партнера со времен работы в Московском театре оперетты еще в двадцатых годах, когда она с родителями только-только переехала из Саратова в Москву на Поварскую и с ходу, совершенно случайно, устроилась в театр балериной.
Сева был из старинной семьи аристократов, балованный, богатенький, но хорошо образованный паренек, отказавшийся бежать с семьей в Европу после октябрьского переворота и в связи с этим навсегда потерявший родителей. Он влюбился в анархию в лице молодого анархиста в длинной распахнутой шинели и бескозырке набекрень, разглядев в нем помимо медовых глаз и трепещущих ноздрей олицетворение новой свободной жизни, никак не связанной с подробными отчетами дома, где он был и с кем встречался и когда, наконец, перестанет позорить семью. А в тот день, когда его безумно испуганные родители впопыхах стали паковать багаж, гремя серебром и снимая со стен великие картины размером поменьше, чтоб удобнее грузить, Сева объявил им, что он уже взрослый, что имеет на революцию свое мнение, большевиков поддерживает и останется в Москве, бежать не станет. Может, приедет к ним потом, когда все уляжется. Родители ахнули, мать в слезы, отец стал было кричать и приказывать, но понял в конце концов, что бесполезно – сына оставили, он категорически настоял, ему уже 20, не мальчик. Хотя большевики тут были совсем ни при чем – это взыграла сумасшедшая любовь, остро выявившая и впервые захватившая всю его трепетную сущность.
Проводив родителей и помахав им вслед, он поселил у себя в особняке анархиста с удивительными глазами. Прожили вместе они недолго, анархистика вскоре закололи в пьяном угаре у очередного революционного костра, испачкав кровью всю шинель – просто взяли и посадили на нож под оголтелый хохот и сальные шутки. Севы в тот страшный момент рядом не было, не то порешили бы и его. Отгоревав по своей первой нежной любви, Сева стал задумываться о будущем, о том, чем зарабатывать, чтоб не просто, а чтоб еще и нравилось. Тем более что особняк к тому времени отобрали, поселив там очередной райком, не то ЧК, а жить хотелось. И до середины 20-х парня хорошенько помотало, он проскакал с места на место, покочевряжился, пошел по рукам, подсел на модный в то бурное время кокаин, а потом вдруг совершенно случайно, на спор, откликнулся на объявление о наборе в школу революционного танца и прошел по конкурсу.
Это было стопроцентно его, наконец-то он нашел себя! Сложен был как Аполлон, подсушен и поджар, тело показывать любил, гордился им и всеми силами старался поддерживать неземную красоту, поэтому выставить на обозрение божественного себя, поигрывая точеными мускулами перед двадцатью такими же, как и он, аполлончиками, было верхом блаженства. Он надевал тонкое шелковое трико телесного цвета, которое обменял у одного из студентов на редкую фигурку севрского фарфора, оголял торс и парил, выделывая в воздухе невероятные па. Издалека казалось, что он абсолютно нагой, невесомый, как парашютик от одуванчика, и в эти минуты, отражаясь в бездонном классном зеркале под жадные взгляды парней и девушек, он был по-настоящему счастлив. Невероятным усилием воли он довольно долго и мучительно слезал с кокаина, но слез все-таки, иначе совмещать употребление с прекрасной работой становилось все труднее и труднее. А окончив курсы, походил какое-то время по театрам в поисках серьезных предложений, но устроился, в конце концов, только в московской оперетте, хотя рассчитывал, несомненно, на большее. Но в этот раз ему невероятно повезло – единственное вакантное место словно ждало именно его, и, приди он на следующий день, оно было бы уже точно занято. С работой в те времена было туго.
Камилка с Жоркой, старожилы театра, балетные со стажем, сразу разглядели в нем своего и приняли в объятия как в прямом, так и переносном смысле, давно пресытившись друг другом. Троица была будь здоров – все мучительно красивые, статные, разномастные, словно сделанные на спецзаказ для выставки – любуйтесь, выбирайте! Прозвали эту троицу Трени-Брени – кто, когда и почему именно так, никто уже не помнил. Издалека это слышалось как «Три еврея», но к еврейству они не имели никакого отношения – утонченный голубоглазый блондин Сева, похожий скорее на викинга, рыжий высоченный Камил с гривой до плеч и влажными зелеными, чуть раскосыми татарскими глазами и горец Жора, Георгий, самый мелкий и мускулистый, с выдающимся носом, кривоватыми ногами и вечной синевой на плохо выбритых скулах. Оба были сиротами из одного приюта еще с царских времен, с детства держались друг за друга как могли. Бились насмерть, если одного из них хоть пальцем трогали, – понимали, что спуску в крысином месте давать нельзя. Прозвищами в приюте награждали всех, им же досталась кличка Волчата, одна на двоих, настолько неистово и зубасто они бросались с места в карьер, даже если кто-то пока еще только в мыслях замышлял нападение. Так и шли рука об руку – лучшие друзья, почти родня, единомышленники, а позже уже и любовники. Допускать третьих лиц в их такую понятную и автономную жизнь было бы совершенно лишним, да и боязно. Но тут случился невероятный красавец Всеволод, и они вобрали его в себя, растворившись в доселе невиданной жизни втроем. Севку, как дорогую наложницу в гареме, поначалу делили, страстно отбивая друг у друга, делали подарочки, подкидывая нескладные стишки, пытаясь привлечь к себе чем только возможно. Но, почувствовав свою силу, Сева сам вскоре положил конец искусственному отбору, подставившись под обоих сразу.
