Соловей мой, соловей,
Голосистый соловей!
Ты куда, куда летишь,
Где всю ночку пропоешь?
Кто-то бедная, как я,
Ночь прослушает тебя,
Не смыкаючи очей,
Утопаючи в слезах?
Дальше этих слез Милка слов не знала и повторяла один и тот же куплет много-много раз, вгоняя мужчин в транс писклявой жалобностью романса и, скорее всего, закатыванием густо намазанных глаз. «Соловей» Алябьева всегда предварял доступ к Милкиному пока еще сочному телу, и Поля срамной этот романс не то чтобы возненавидела, но кривилась всякий раз, стоило кому-то его запеть по телевизору. А потом прислушивалась – после того, как романс в Милкином исполнении за стеной затихал, на полную включался проигрыватель и звучало заезженное «В нашем доме появился замечательный сосед», словно других пластинок у Милки вообще не было. Видимо, существовал у нее особый ритуал, и эта бодрая жизнеутверждающая мелодия предназначалась для того, чтобы скрыть звуки страсти и настроить клиента на правильный ритм, так необходимый в любовном деле. В общем, на Милку и ее романс с «замечательным соседом» мужики все шли и шли. Один раз Поля у Милкиной двери даже приметила офицера.
– К Милке-то вчера какой-то военный в фуражке приезжал, – сообщила она Лидке. – Я-то сдуру решила, что арестовывать за разврат, а он, мать моя, все туда же, в ее междометие лезет! Тот еще соловей мой, соловей!
Но Милка каждый раз на голубом глазу объясняла Поле, что никак не может выбрать себе спутника жизни, на что Поля утверждала, что это не выбор спутника, а блядство чистой воды. Все пыталась наставить ее на правильную дорогу.
Споры об этом шли постоянно, и каждая стояла на своем.
– Ты, мать моя, докатилась до того, что стала местной достопримечательностью, – говорила Поля Милке, когда они встречались у подъезда и она незлобно, но со значением, как учительница двоечнице, старалась объяснить, как эта ее жизнь выглядит со стороны: – Была у нас на прошлой квартире такая «искательница счастья», Ираидой звали. Мы тогда в коммуналке жили, так мимо моей комнаты к ней постоянно чужие мужики шастали, иногда по несколько за день! Как только ее ни увещевали, как ни ругали, что, мол, устроила нам тут бордель, разводишь болезни по приличной квартире, она все свое – ищу себе любовь, того единственного, с которым на всю жизнь! Один в один, как и ты! И что? Сгинула! Спилась подчистую, скурвилась вконец и однажды съехала к кому-то из своих единственных любовей с концами в поисках лучшей жизни. И больше мы о ней ничего не слышали. И ты так хочешь? Тащить к себе всякую шваль с улицы? А потом сгинуть? Мне кажется, что ты… ну, как Монголия… с богатой историей, но без будущего! – Поля аж вспотела, подыскивая правильное и понятное сравнение для Милки. – Позор! Мне даже стыдно жить с тобой в одном подъезде и иметь тебя в соседях! И не рассказывай мне, что ты хочешь замуж! Умные люди, Милка, женятся рано, пока еще глупые! Хотя не факт, что ты из умных.
Мила всегда бурно реагировала на Полины замечания, хотя в глубине души понимала, что все это правда, и тоже боялась своего будущего, но никак не хотела смиряться с тем, что она действительно шлюха или там потаскуха, короче, как ни называй – блядь она и есть блядь… А ей так хотелось уговорить себя, что да, она просто ищет того самого прынца, который может повстречаться ей в любую секунду на ее сложном женском пути, ведь мужчина как курочка – 100 метров от дома, и уже ничей. А если она пройдет мимо такого яйценосного и не сверкнет на него своими дикими глазами? Ах, она хотела замуж, прямо как Ломоносов учиться!
– Вы, теть Поль, неправильно меня воспринимаете! У меня ж темперамент лезет из всех щелей! Я женщина привлекательная и очень общительная, у меня много друзей, которые просто любят приходить ко мне в гости! Вы же понимаете, женщина без кокетства, что цветок без запаха! И потом у меня возраст такой – сиськи прут, так что кофту рвут!
– Вот именно! А продолжение этой частушки знаешь? «Я по нынешним делам на базаре их продам!» Чем ты и занимаешься! К тебе ведь даже не зарастает народная тропа! Ты и мужиков этих пришлых по именам небось не знаешь, – всплеснула руками Поля, – и постоянно путаешься в показаниях! Я, мать моя, за всю нашу долгую с мужем моим, Яков Григорьичем, жизнь ни разу ему не изменила! И даже в мыслях никогда такого и не было! – Поля победоносно вскинула свою накрашенную бровь на Милкину похожую.
– Так я не понимаю, теть Поль, вы мне хвастаетесь или жалуетесь? У вас хоть муж был, а где он у меня, муж этот, чтоб я ему не изменяла? Где? Как его найти-то? Только путем искусственного отбора! И всех их, положим, я по именам помню, но дальше не иду – на кой ляд мне их отчества, фамилии и послужной список? Я ж в поиске, мне главное, чтоб сердце екнуло! А оно, зараза, пока молчит.
– Да у тебя сердце давно в п… упало, извини ты мой французский, – покраснела Поля от неожиданности, что такое могло слететь с ее губ.
Милка удивленно на нее взглянула – действительно, чтоб от Поли такое услышать, надо было хорошо постараться.
– Чего ж вы материтесь-то, теть Поль… – Милка решительно поправила на шее свой голубой шарфик.
– Ну вот, мать моя… Я к тебе с душой, а ты мне о манерах…
Легендарная Милка, несомненно, была чаще других главной героиней Полиных преданий и Лидкиных легенд в разговорах на кухне. Кто-то из соседей, может, обсуждал вещи намного значительнее и серьезнее – выход первого человека на Луну, скажем, кто-то – введение пятидневной рабочей недели или, например, лимитчиков, наприехавших в столицу, что стало очень заметно, а Поля с Лидкой в основном разбирали проблемы не столь государственного масштаба – дрязги в сложном трени-бреневском треугольнике, все чаще распадающемся на отдельные части, или Евино физически ощущаемое одиночество, ну и, конечно, некрасивую женскую судьбу Милки.
Подобные взрослые разговоры на кухне во время занятий при Кате велись постоянно – то ли ее не особо замечали, то ли, наоборот, считали, что пусть лучше дите учится житейской мудрости на таких вот семейных сплетнях и кухонных шепотках. Поля с Лидкой, конечно, старались блюсти форму и содержание разговоров, оберегая детские уши и воспитывая в девочке жалость и доброту к окружающему миру, сложному, неоднозначному, но тем не менее все равно прекрасному. Катя опыт потихоньку и копила, но когда приходили «вечерние» гости, ее уж точно всегда отправляли спать – не посадишь же ребенка за стол, где выпивают, ругаются и говорят о большой политике!
Вечерами роль смотрительницы брала на себя Поля, забирая правнучку к себе в каморку и запасаясь книжками, раскрасками и всяким детским, что могло бы заинтересовать Катерину. Выходить дитю на люди было нежелательно – народ по вечерам набирался разношерстный, молодой, пьюще-куряще-гулящий, а отдельные товарищи могли сказануть что-то веское и не совсем подходящее для детских ушей.
***
«Дорогие наши Вера Петровна и Иван Иванович!
Наверное, вы расстроились, прочитав речь Никиты Сергеевича. На самом деле, Робочка сказал, что на совещании было все гораздо мягче, он отнесся к Роберту по-отечески, за все время (совещание шло два дня) раз 7–8 обращался лично к Роберту, противопоставляя его Вознесенскому, говоря, что Роберт более мужественный и зрелый, и что Роберт будет настоящим бойцом. Настроение у него сейчас неплохое, но он очень волнуется, как вы воспримете это событие. Сам он сидит в Переделкино, работает, хлопочет насчет дачи. В день совещания Алена поскользнулась на половике и сломала правую руку. Два перелома и отрыв какой-то кости. Переломы смещенные, первый гипс положили неправильно, был большой отек и страшные боли. Пришлось срочно ехать в больницу, начала чернеть рука. Врачи сказали, что приехали вовремя, дело могло дойти до ампутации. Сейчас все в порядке.
