Однажды, уже весной, когда Катя заканчивала второй класс, Поля на балкон не вышла. Лидка взглянула на свои окна, когда они уже перешли дорогу, но никого не увидела.
– Наверное, бабуле кто-то позвонил, – сохраняя видимое спокойствие, сказала Лида Кате, хотя понимала, что в такую рань никто звонить не станет. – Беги в школу, Козочка, – подтолкнула внучку Лидка, а сама помчалась, насколько быстро это было возможно, домой.
За те несколько минут, что она долетела до квартиры, ей показалось, что она сильно постарела от страха. Но ничего страшного в квартире она не увидела. И вроде особенного-то ничего не случилось. Просто Поля сидела посреди комнаты и плакала. Вид у нее был какой-то обиженный, невозможно удивленный, расхристанный, волосы растрепаны, говорящие брови подняты до предела, а руки теребили застиранный халат.
– Я забыла, что я должна была сделать… Я знаю, что это что-то очень важное, но я забыла… Лидка, что со мной? Что я пропустила? – Поля всхлипывала как ребенок, которого сильно расстроили и страшно обидели. Она широко всплескивала руками и вытирала кулаком слезы.
– Мама, как ты меня напугала… Ничего, все хорошо, все хорошо, успокойся… – Лидка обняла мать, прибрала ее седые всклокоченные волосы и стала гладить по сухонькой, чуть сгорбленной спине, постукивая ладошкой все равно как ребенка, которого срочно надо успокоить и много чего объяснить.
– Нет, Лидка, я не понимаю, что со мной… Не понимаю… – не унималась Поля и смотрела своими большими дымчатыми глазами на дочь. – Мне кажется, я схожу с ума…
Потом этот эпизод как-то стерся, задвинулся в дальний угол памяти, как Лидкиной, так и Полиной, об этих слезах больше не вспоминали, замалчивали, не доставали на поверхность. Не было ничего такого. Не бы-ло! Ну а забывчивость – в таком-то возрасте? Как без этого! Это ж почти норма на девятом десятке – чего-то уже и не помнить. Жизнь и продолжала себе идти осторожно, помаленьку, не торопясь, тихонько и налаженно.
***
«Дорогие Вера Павловна и Иван Иванович!
Письмо ваше получили, большое-пребольшое вам спасибо, особенно за цветы. Разместили их по всем комнатам, глаз радуется, куда ни войдешь! И большое спасибо за лук и зелень! Свой огород – великая вещь! Все очень хорошо и кстати. Вы пишете, что жалеете, что я не была у вас. Откровенно признаюсь, что пожалела об этом в тот же час, что вы уехали. Ну что я могу поделать с моим непростым характером… Зато, даст бог, когда вы переедете в Москву, буду у вас частым гостем. Недаром я приглядываюсь к даче в Переделкино, которую мы смотрели. И скорей бы все это было, пока я еще жива, а то лет-то уже порядочно. Дети очень довольны остались поездкой, одна я только потеряла наслаждение – побыла бы с Катенькой, а то не успели ее привезти, как увезли опять в детский сад на дачу. А какие фотографии замечательные! Ну, дело прошлое, будем надеяться на хорошее будущее. Еще раз большое спасибо за доставленное удовольствие моим деткам.
Будьте все здоровы.
Крепко вас всех целую и обнимаю,
Ваша Полина Исаевна».
Детей – Алены и Роберта – чаще не было дома, чем они были. Начался в то шестидесятное время эдакий поэтический бум, который рос, как ком с горы, и молодой талантливый поэт был нарасхват – поездки, выступления, встречи с читателями, записи на телевидении и радио, гастроли, и все по нарастающей, по нарастающей. Алена, как жена поэта, а точнее, его муза, почти всегда была рядом. Когда же они, наездившись, возвращались, вваливаясь с чемоданами домой, Поля первым делом спрашивала, надолго ли и когда снова в путь. Но в последнее время стала потише, менее разговорчивой и боевой, все больше сидела у себя в каморке с газетой в руках. Аллусе были очень заметны изменения, которые происходили с Полей, хотя состояние у нее было «плавающее», то лучше, то сумрачней. К этому все уже немного привыкли. По дому все еще суетилась, Лида никогда мать не останавливала и обязанности с нее не снимала, пусть чувствует себя нужной, пусть держится на плаву. Иногда старалась даже преувеличить ее значимость, слишком сильно начиная захваливать за куриный бульончик или картофельные драники. Поля иногда на это не реагировала, но, бывало, спрашивала, ставя ее на место:
– Ты, мать моя, себя-то слышишь? Ты чего голосишь? Моих драников никогда не ела? Что с тобой? Уймись!
Однажды Поля принесла из почтового ящика письмо, которое было адресовано Роберту Крещенскому. Поля молча подала его Робочке, когда тот пришел на кухню завтракать. Почерк на конверте был знакомым – так коряво и непонятно писал только Генка Пупкин. Роберт сильно тогда удивился, ведь Генка заходил в гости буквально несколько дней назад, был как всегда остроумен и весел, не было и намека на то, что он, придя домой, станет марать бумагу. Что такого могло произойти, что ему вдруг приспичило написать письмо, пойти на почту, запихнуть в ящик, а не вручить лично? Роба вынул листок и почему-то обрадовался, что текст напечатан на пишущей машинке и что не придется разбираться в жутких Генкиных каракулях. Многие слова были вымараны, другие зачеркнуты, а какие-то подписаны от руки, но текст прочитать было очень даже можно.
Роберт отложил яичницу, закурил, глубоко затянулся и взглянул на листок:
«Роберт, старик!
Долго думал, писать тебе или нет, откладывал бумагу, снова садился к столу.
Решил написать, зачем мне молчать о том, что гложет? Гложет, и я не могу найти себе места. Разговор с тобой слишком уж сложен для меня, вряд ли я смогу пробиться сквозь твой внушительный скептицизм. Да и встречаемся мы или на многолюдных концертах, или во время торжественных застолий. Ни там, ни там поговорить о серьезном возможности нет.
Мы друзья. У нас с тобой совершенно близкие отношения, я знаю всю твою подноготную, а ты всегда в курсе того, что происходит у меня. Мы шли с тобой одними и теми же дорогами, любили одних и тех же поэтов и посвящали огромную часть времени разговору о стихах. Не своих – чужих. Мы часами читали друг другу стихи по телефону. Кто, кроме нас, читает стихи по телефону?
А сейчас, на мой просвещенный взгляд, настало время, чтобы поговорить о стихах твоих. Время разговора назрело, я нутром это чую.
Ты так хорошо начинал, подавал такие надежды, пока мы топтали с тобой скрипучий институтский паркет! Твои тогдашние стихи рвали душу, а темы, которые ты выбирал, вызывали здоровую зависть!
Потом в наших отношениях наступила некоторая неловкость, затем отчуждение, мы разошлись, хотя и не по сути, просто вступили в большую жизнь и ушли в самостоятельное плавание.
И в связи с этим не могу не задать тебе вопрос: куда ты уплыл?
Кто, старик, тебя окружает?
Что это за постоянно смеющиеся и начисто лишенные тревоги за искусство люди вокруг тебя?
Кем ты стал?
Каким ты стал?
