– А что это ты так дышишь? За тобой гнался кто? – Поля все приглаживала и приглаживала волосы, и видно было, что она не понимает, почему дочь выглядит такой взволнованной. – А я тут без тебя белье во дворе развесила. Там солнышко, скоро все высохнет.
Лида подошла к балкону, увидела стул, на котором несколько минут назад стояла, балансируя, мать. Но ни веревки, ни белья, конечно, не было…
С тех пор уже чуть подросшую Катьку научили ходить в школу самостоятельно. Лидка сначала вызывала ей лифт, прислушивалась, как хлопала внизу входная дверь, выпуская внучку одну в город, потом высовывалась в окно из комнаты детей, которое смотрело во двор, провожала Катю взглядом до угла и спешила к балкону, чтобы занять место, на котором раньше стояла Поля. Катька переходила дорогу, дождавшись зеленого сигнала светофора, и шла, махонькая, с тяжелым ранцем за спиной, мимо огромных витрин Дома игрушки, где куклы, куклы, куклы, которые хоть и были уже все давно знакомы, но все равно завораживали взгляд… Прежде чем снова повернуть за угол к школе, Катя привычно махала Лидке и скрывалась за поворотом. Так проходили дни, недели и месяцы.
***
«Здравствуйте, мама и папа!
Вышел журнал с „Реквиемом“. Посылаю его вам. Сейчас идет волна сплошных поздравлений. Вещь всем очень нравится. Рад, что так все вышло.
Был в Болгарии с делегацией ЦК ВЛКСМ, потом в Ленинграде. Болгария немного измотала – таковы все делегационные поездки. Очень много выступал. Потом – Москва. Отчитались в ЦК – и в Ленинград на выступления. Выступал по 2–3 раза в день целую неделю. Судя по всему, всем понравилось. Позавчера вернулся в Москву. А вчера в Большом зале консерватории была премьера „Реквиема“! Наконец-то! Народищу было тьма. Оркестр играл превосходно. Я волновался очень, но было здорово! До сих пор в ушах гудят поздравления и правая рука болит от рукопожатий! Были на премьере все музыкальные светила и классики. В общем, вещь удалась! Хороший „Реквием“!
Пока это все мои новости.
Целую, Роберт».
Катя школу не любила. Или не так. Она не любила неосязаемые рамки, куда ее в школе постоянно запихивали, определенную несвободу, о которой вслух никогда не говорили, но которая чувствовалась на каждом шагу. Эта несвобода хоть и считалась жизненной нормой, но тем не менее давила и отчетливо ощущалась, как нечто лишнее и даже обидное с Катиной точки зрения. Катя ненавидела ежеутренний ритуал входа в это торжественное здание с барельефами грустных классиков и всегда на мгновение останавливалась, чтобы сделать глубокий вдох, прежде чем открыть тяжеленную дверь. А потом шла по вестибюлю как сквозь строй, потому что три самых злых учительницы – физичка и две математички, в костюмах цвета подгнившей сливы, но разных ее сортов, стояли на страже, как церберы у входа. Они подозрительно осматривали входящих учеников, сложив при этом ручки, как футболисты перед пенальти.
Девочки обязаны были ходить в форме – им были положены одинаковые платья из стопроцентной коричневой шерсти, впивающейся всеми своими крохотными колючими шерстинками в нежное девичье тельце. Но ничего, терпели все без исключения, а чтобы материал сильно не кололся, новую форму выстирывали по многу раз, прежде чем начать носить. Материал заменить было нельзя, да и нечем, и никто против этого не возникал – кто в те времена мог вообще против чего-то возникать? Положено, значит, положено. Цвет был самый что ни на есть коричневато-землистый, подавляющий настроение и очень годящийся для какой-нибудь взрослой рабочей одежды, но никак не для детской школьной. Задумывалось, скорее всего, что такой нерадостный цвет должен был бы помогать сосредоточиться, а не отвлекать от учебы. И правда что, взгляд в этом коричневом увязал и растворялся, хотелось срочно отвести от него глаза и заняться чем-то другим, пусть даже учением.
В фасоне школьной формы могли с большой натяжкой допускаться кое-какие варианты, не сильно отличающиеся от основной модели и позволяющие легкие фривольности, чтобы хоть как-то выразить индивидуальность, – количество сборок на фартуке, например, или непохожие кружавчики на воротничках. Не более того. Вот и Катя с Лидой, специалисткой по фривольностям, постоянно в форме что-то меняли. То Лида навяжет крючком из хлопчатобумажной пряжи высокохудожественные манжетики, то укоротит рукава, то добавит чуть заметный шелковый бантик на воротничок. В глаза эти изменения не бросались, но образ получался более нежным и женственным.
Самые ожесточенные и кровопролитные бои при входе в школу шли по поводу длины платьев – у одной учительницы в руке была большая деревянная линейка, которой она монотонно постукивала себе по руке, а когда хотела проверить, на сколько сантиметров платье поднимается выше девичьих колен, то взмахом линейки этой, как указкой, показывала, что, мол, сюда, к ноге, быстро, я жду. Происходил унизительный обмер, линейка больно врезалась в коленку, и если комиссия считала, что платьишко поднимается возмутительно высоко (а степень возмущения зависела от настроения), то ученицу отправляли домой отпарывать подол, а в дневнике появлялось замечание про неподобающий внешний вид. И с издевкой произносилось что-то типа «Чем короче юбка у девчонки, тем длиннее руки у мальчишки» или какая-то другая поговорка. Но дело было не только в длинных мальчишечьих руках, хотя возраст юношеского гона начинался уже в средних классах школы, у кого раньше, у кого чуть позже, дело было в том, что девчонки попросту стремительно росли, и форма, купленная в августе, к концу учебного года, то есть к маю, становилась уже неприлично мала, отползая все выше и выше от коленок.
Много чего еще было в опале – воротнички стойкой, например, их надо было заменить на ненавистные отложные. Вот комиссия и делала замечание – если в понедельник придешь в таком же безобразном виде, отправишься домой за родителями! И о прелестных черных лаковых туфельках, которые папа привез Кате из Америки, тоже попросили забыть, чтоб не будоражить, так сказать, школьную общественность. Сапоги-чулки, белые, модные, категорически запретили, из зависти, наверное, у самих учителей таких не было. Волосы распущенные: «Как лахудра! Иди причесывайся и потом покажешься!» Сережки, крохотные серебряные, почти невидимые. «Крещенская, что это в ушах? Драгоценный металл? Ты похожа на торговку с рынка! Позор! Сними немедленно!»
Незамеченным мимо этой троицы церберов проскользнуть в школу не мог никто. Причем волновались все учащиеся, независимо от пола и возраста. Старшеклассники даже больше. Для мальчишек были другие запреты – им категорически не разрешали носить длинные волосы, признак распущенности, хиппи, битломании и всяческих других капиталистических пороков. Разрешали только дебильный бобрик, когда сзади почти под ноль, а спереди чуб, как у донского казака, ну и обычную короткую стрижку советского труженика. Мелкоклассных детей вообще рекомендовали стричь налысо, чтобы негде было укрыться вшам. А вши нет-нет, да и появлялись, особенно в сентябре после каникул. И тогда школа победоносно пропитывалась едким запахом керосина, из которого делали компрессы на волосы, чтобы умертвить все живое. И отмыться от этого запаха было почти невозможно.
