Зато чайный гриб жил не у каждого. Он был скорее домашним питомцем, чем просто продуктом. Как канарейка или черепашка. За ним надо было обязательно присматривать, разговаривать, подливать спитой чай, добавлять сахар и всякое такое. Катя любила гладить его скользкую спинку, смотреть, как он толстеет, ухаживать за ним, промывать раз в неделю кипяченой водой, стирать марлечку, через которую он дышал, а когда просили – делить его вдоль слоев и отдавать отделенного детеныша в хорошие руки. Катя всему живому обязательно давала имена. Чайный гриб назывался Степиком. Без объяснений. Степик, и все.
А еще на кухне жили мышки. Не только на кухне у Крещенских – Киреевских, конечно, они жили во всем доме, кто-то, видимо, завез с вещами или сами с радостью на харчи набежали. Поля часто встречала их на лестничной площадке около мусорки, издавала сдавленный предсмертный крик и, кинув брови на лоб, начинала долго и громко причитать. Когда крики и проклятия заканчивались, она мелкими шагами, пятясь, отшаркивала в квартиру, чтобы принять рюмочку кагора. Для успокоения. Но все равно считала, что мыши появляются только из-за расхлябанности и неопрятности жильцов, а не то что они взяли и сами пришли в дом со двора от нечего делать. Ну вот и устроили с мышами борьбу, а как же. Усердно ставили мышеловки, иногда отлавливали целыми мышиными семьями, но серые все шли и шли. Федор Степаныч принес на постой кота-крысолова, но тот только нассал во все тапки, мерзко проорал два дня подряд и сожрал кучу дефицитной рыбы, совершенно не обращая внимания на шастающих мышей. Может, оказался специалистом именно по крысам, а на мышей решил не размениваться, может, рыбы пережрал. В итоге серые никуда не девались, а казалось, только увеличивались в численности, передавая из поколения в поколение опыт борьбы с этой страшной мышененавистнической семьей. Скреблись, гадили, возились и все надкусывали. Они никак не могли считаться подданными бабьего царства, а слыли его подлыми врагами. Поля, под ночь уходя из кухни, тщательно закрывала дверь, чтобы якобы преградить им путь, а по утрам, прежде чем войти, подобострастно стучалась – к вам можно? вы уже разбежались? – и только потом боязливо открывала дверь, боясь, что мыши еще там.
Федор Степаныч всячески убеждал дам, что на мышей и внимание-то не стоит обращать, ну, топнуть разок – и они врассыпную, чего пугаться-то? Он вообще стал девушкам опорой и надежей, не претендуя ни на какое законное место в Лидкиной жизни. Просто тихо ее обожал и оберегал от всего, чего возможно. От мышей, тяжелых сумок, мытья посуды, надоедливых гостей, мелкого ремонта и поездок в одиночку по Москве. Он очень неожиданно появился в Лидкиной жизни и сразу занял то самое место, которое, казалось, было припасено именно для него. И таки да, случаются в жизни удачи, ну и что, что не первый красавец, сказала как-то Поля Лидке, с лица воды не пить. Вон Трени-Брени, три твоих аполлончика с левой нарезкой в результате и оказались между жанрами, ни детей, ни чертей. Ох, Лидка, пользуйся, это ж как хорошо-то, что у тебя на закате такое мужское внимание случилось, хотя все, что есть хорошего в жизни, либо незаконно, либо аморально, либо ведет к ожирению, но это таки не твой случай. А потом задумалась: о чем это я? Мысль ее об аморальности вылетела из головы и повисла где-то в воздухе у форточки, не решив, вылететь ли ей вовсе наружу или остаться кружить у склеенной люстры. А сам Федор Степаныч скучать девушкам Киреевским не давал, так и называл их девушками, подбадривал цветочками, сорванными в своем палисаднике, благо был отменным садоводом, по своей собственной инициативе приносил иногда кефир, иногда кагор и свежие газеты. Пришелся всем ко двору. Лампочки вворачивал, умывальник чинил, мебель двигал, если вдруг Алене приспичивало замутить перестановку, сумки с провизией беспрекословно, даже в охотку таскал, в общем, был на все руки.
***
«Здравствуйте, родные мои!
Наконец-то вышел сборник „День поэзии“. Держу его в руках. Получился очень интересный и красиво оформленный. Много было неприятностей с ним, много нервов потрачено, но… сборник вышел. В самое ближайшее время вышлю его вам, чтобы посмотрели, чем ваш сын занимался все это время.
Завтра День поэзии. Пройдет в 29 книжных магазинах Москвы. Будем сами продавать поэтические сборники, читать стихи, отвечать на вопросы. Ожидается нечто интересное. Посмотрим.
Особых новостей нет. Через три дня выходит моя книжка. Жду ее очень.
Алена пишет статьи, молодчина она – очень много работает. Я тоже стараюсь не отставать. Писать надо, как можно больше писать!
Крепко всех целую, Роберт».
Жизнь у Федор Степаныча была витиеватая. Прошел войну, воевал на Балтике на десантном судне, дослужился до кап-три, капитана третьего ранга, был награжден, ранен, дважды тонул, один раз вмерз в льдину и непонятно, как выжил – матросы вырубили его с куском льда и размораживали потом бережно, как большую диковинную рыбину. Но два пальца на руке не уберегли, они почернели, и пришлось их чикнуть. Левая рука выглядела у Степаныча по-крабьи – клешня клешней, мизинец да указательный, а два средних пальца отсутствовали. Но управлялся он вполне прилично, словно средние ему были без надобности. До войны семьей обзавестись не успел, молод был, а после войны, почувствовав себя инвалидом, с женщинами на время завязал. Понимая, что внешностью взять уже точно не сможет, стал развиваться духовно, благо душа у него была до невозможности глубокая и чистая. Обложился умными книгами, заходил по театрам и музеям, перестал себя жалеть, стал видеть жизнь и себя в ней под другим углом. Все это случилось не зараз, понадобилось время, как после тяжелой болезни оно надобится человеку, чтобы прийти в себя, оклематься, прочувствовать состояние укрепляющегося здоровья и начать по-другому ценить свою хрупкую жизнь. Расправил плечи, приосанился, помягчел взглядом, перестал прятать изуродованную руку и сутулиться от стеснения.
И тут на него случился клев. Познакомился в трамвае с женщиной в шляпке и с ридикюлем, подав ей руку, чтобы принять со ступенек. Слово за слово, цветы-конфеты-портвейн-все дела-свадьба. Не то чтоб в одночасье, но и пары месяцев с того трамвая не прошло. Потом, очень, кстати, быстро, за ней пришел ее первый муж и увел. Выяснилось, что она срочно вышла за Федора Степыныча замуж назло тому, чтоб вернуть гуляку. В отместку, так сказать. Вернула, разбив страшным цинизмом сердце трепетного Федора Степаныча. И имя у этой кратковременной жены было говорящее – Зоя – змея особо ядовитая… Попала в него, как камнем в окошко. А затем сбежала, теряя пятки.
«Больше никогда», – решил он. Но сходил как-то раз в театр, оказался рядом с милой дамой в горностае и с глубочайшим декольте, из которого выпрыгивало сердце. От нее сильно пахло амброй – теплым, будто живым ароматом, напоминающим о разогретой земле и пряностях, с какими-то неведомыми женско-животными нотками и сильным остаточным тоном, который явственно ее окутывал. Федор Степаныч немного поплыл и стал больше смотреть не на сцену, а на алебастровую шейку и одобрительно – в декольте. Давали как раз балет «Ромео и Джульетта». Дама наводила бинокль на вполне перезревшего и обтянутого лосинами Ромео, вглядывалась в рельефные чресла, прижимала руку к груди и всхлипывала, грустно так, жалобно, по-бабьи. Во время одного из припадков сладострастия бинокль ее вывалился из ослабевших пальцев, звонко шмякнулся об пол, и Федор Степаныч, как истинный джентльмен, полез под кресла его доставать. Там он с ней и встретился. Руки их соприкоснулись, оба они вспыхнули страстью и в перерыве пошли в буфет. В буфете он внимательно ее рассмотрел – женщиной она оказалась манящей и полупородистой, от лодыжек до запястий. Выпив коньяка и наевшись шоколадных конфет, они приняли решение срочно пойти к Федор Степанычу, благо давно знали сюжет талантливой шекспировской постановки, а Изольда Тихоновна – да-да, это была она, – не хотела лишний раз расстраиваться из-за смерти двух молодых влюбленных.
