Ева поплыла. Ватный ком отлип от горла и провалился, разделившись, в ноги. Она пошатнулась и совершенно обмякла, теряя сознание.
– Нуууу, хорошая моя, – рыпнулся, улыбаясь, Магомед, – иди сюда…
Он подхватил ее под руки и тяжело потащил на облезлый топчан, стоящий рядом с весами, на котором взвешивали человеческие органы. Девочка не была невесомой, и расслабленное тело с трудом волочилось по полу. Вывалив ее, как очередного «гостя», на лежанку, он слегка похлопал ее по щекам, чтобы привести в себя. Ева не шелохнулась, обморок был мощным и глубоким.
– Что ж ты, нежная такая, во врачи-то пошла? – навис над ней Магомед, и его легонькие хлопки по щекам девушки плавно перешли сначала в опасливо-осторожные ласки, но довольно быстро превратились в настойчивые и грубые. Приводить ее в себя он раздумал. Лицо его налилось жаром, он запыхтел и стал медленно вести грязным пальцем по белой Евиной шейке вниз, к груди, пока не зацепил лифчик. Потом с силой рванул пуговицы на девичьей блузке и освободил одну Евину грудь, тяжело засопев. А как он мог сдержаться при виде целой молодой девушки, теплой, пышной, слегка дышащей, с подрагивающими веками, голубой пульсирующей жилкой на шейке и так выгодно отличающейся жизнью от остальных гостей? Он задрал ей юбку, сорвал трусы и взял ее тут же, среди грязного белого кафеля, вынутых человеческих кишок, синих тел и формалиновых тряпок, взял деловито и сурово, будто справляя нужду. Ева сразу очнулась от боли и тяжести чужого тела, придавившего ее к жесткому топчану. Она хрипло закричала. Поначалу решила, что умирает или уже умерла и что ее сейчас раздевают догола, чтобы выложить на железный стол, написав на плече химическим карандашом ее фамилию. Но Магомед придавил грязной ладонью ее кричащий раззявленный рот и жарко зашептал в ухо:
– Не бузи, ты же сама этого хотела… Хотела же? Признавайся… Я почувствовал… Хотела… – И неестественно резко стал дергаться на ней, будто огромный богомол в мудреном танце, пока по всему его телу не прошла мощная судорога. Он обмяк, закатив глаза, но сразу встал и совершенно по-будничному вытер еще не опавший член трупной тряпицей, глядя с усмешкой на Еву, окостеневшую от боли, ужаса и унижения.
– А у тебя прекрасная тазобедренная композиция, – нараспев проговорил он, не застегивая пока штаны. – И бедренные кости хороши, помнишь, как они называются? – Он провел пальцем по внутренней стороне Евиного бедра. – Femur…
Ева полностью очнулась, резко вскочила и что есть силы оттолкнула санитара. Тот, широко взмахнув руками, ударился спиной о стол с Жеребенко. Ева, натягивая трусы, тихо, но отчетливо произнесла:
– Еще раз притронешься ко мне, отрежу хер, пожарю с луком и заставлю тебя сожрать. Так и знай, я всегда говорю правду. – Она немигающе посмотрела на него. – Отдай студенческий, и чтоб больше я о тебе не слышала!
Так случился ее первый и последний мужчина. В общежитии у нее началась истерика. Насыщенная такая, с массивными рыданиями, вырыванием волос и криками. Девчонки окружили ее, стали выспрашивать, но причину Ева назвала другую – что к телам в морге не относятся как к людям, пусть даже к бывшим, и ей очень страшно будет умирать, когда придет время. Девчонки переглянулись, покрутили пальцем у виска и оставили ее успокаиваться. Но потом она еще несколько дней не могла отмыться. Мыла руки, стояла под душем, выходила, сушилась и снова под душ… Вставала ночью, чтоб помыться, как только начинались кошмары про морг и Магомеда.
Изменила эта встреча ее жизнь, раз и навсегда изменила, словно отняли у нее ее саму в тот вечер. Почерствела Ева, замкнулась, перестала улыбаться, переродилась, стала холодной, как собачий нос. Об этом случае никому никогда не рассказывала, но мучилась зловещими воспоминаниями каждую божью ночь…
Потом закончила с отличием институт и окунулась в работу, не давая себе ни секунды отдыха и даже не допуская мысли о том, чтобы когда-нибудь выйти замуж. Доверяла отныне только детям, женщинам и животным. И все. Жизнь ее была словно копейка поломатая. Ее бабушка так часто про кого-то говорила, а на практике доля такая выпала внучке…
К Лидиному Федор Степанычу Ева Марковна относилась ровно, даже чуть по-дружески, но за подругу переживала все равно – вдруг обидит, снова повстречает очередную «единственную», как у него это в жизни принято, где-нибудь у себя в магазине или в поликлинике, не дай бог, и снова-здорово во все тяжкие, а Лидка останется с разбитым сердцем. У Лидки на это всегда был ответ: «Я его не держу, умный от меня не уйдет, а дурака я сама оставлять не стану». А Ева все выискивала в Федор Степаныче скрытые и припрятанные намеки на потерю интереса, но нет, прицепиться было не к чему. Но несмотря ни на что, вроде как на всякий случай, держала его на мушке, как снайпер вражину.
– Хорошо, конечно, что ты при мужике, я не спорю, – сказала Ева Лиде, сев как обычно у холодильника на маленькой кухне Киреевских и подперев тяжелое оплывшее лицо руками. – А у меня к ним какая-то ярая непереносимость развилась. Вот не терплю, и все! Аж шерсть дыбом встает! Не верю! А ты вот веришь, стало быть, при всей твоей богатой на мужиков биографии.
– Я не верю, когда не понимаю, Ев. А Федор Степаныча понимаю. И значит, верю, – ответила Лида.
– Ну да, он же у тебя солдатик. Кусок дисциплины. Редкость в их загадочном племени. Но понимаешь, даже когда они молчат, в их глазах все читается… Вся эта подлейшая предательская суть.
– Да ты не то читаешь, Ева! И не там! – возмутилась Лида. – Извини, конечно, но нельзя же быть такой тупой и упертой мужененавистницей! Ты очень предвзята! Ну случился у тебя в жизни один подонок, но зачем всех-то под одну гребенку? Ты просто мысли себе не допускаешь, что найдется человек, который сможет посмотреть на тебя не как на врача, а как на приятную во всех отношениях женщину! Ты ж моментально в ежа превращаешься! Как так-то? Зачем?
– Ну, знаешь, я, может, тупая и упертая, но ничто человеческое мне не чуждо и где-то в глубине души есть потребность тепла и взаимности, но вот смотрю вокруг, иду по улице, в очереди в магазине стою, в электричке на дачу еду – ну ни на кого бы глаз не упал! – Ева Марковна даже махнула рукой куда-то в сторону, скребнув случайно пальцами по стенке. – То ли специально выискиваю в них какие-то отталкивающие черты, то ли и правда они такие есть на самом деле. Ведь и на работе у нас имеются солидные товарищи, зрелые вроде, хорошие врачи, неженатые, вернее вдовые, вот отоларинголог, например, я тебе о нем говорила, Лев Константинович, но какой же он ошеломляюще банальный! А другие? Поработаешь с ними бок о бок, узнаешь поближе, и все – этот неопрятный и залоснившийся ходит, чуть ли не плесенью пахнет, хотя зарплату приличную получает, другой на медсестер зыркает и подмигивает постоянно, словно нервный тик у него какой. И скажи, зачем мне это надо? Ты ж не станешь покупать проросшую картошку или тухлый помидор? А такие мужчины, как Робочка ваш, мне никогда и не встречались.
Ева тяжело вздохнула, но сразу же улыбнулась:
– Такой он у вас замечательный, чудо! Смотрю, как он с Аленой воркует, вас холит-лелеет, от Катюшки глаз отвести не может – ничего показного, одна сплошная любовь! Повезло, такого человека вам бог послал – и талантище, и добрый, и красивый, и умный, и выездной, и семью свою обожает, не человек, а чистое золото! И жизнь у них какая интересная и насыщенная, такое один раз на миллион случается, чтобы все так совпало! Летают туда-сюда по миру, как птички, стихи читают, на людей смотрят. Жалко только, что Катьку почти не видят, ребенок без родителей растет…
