– А чем вы тут занимались? Выходили хоть куда-нибудь? – спросила Лида, поднявшись с ящика и выпрямившись во весь рост. – Пойдем, расскажи, заодно и чайку попьем. Или тебе сюда принести?
Незнакомое лицо снова заскрипело перед маленькой Полей, и ей показалось, что ее куда-то опять тащат, а отец издалека качает головой, не разрешает идти. Мама же была абсолютно спокойна, она придерживала шляпку рукой, чтобы поднявшийся ветер ее не унес, и все еще держала отца под руку. Дети вокруг бегали, играли с собачкой в мяч и визгливо хохотали. Собачка породой не отличалась, но блистала сообразительностью. Она приносила мяч то одному ребенку, то другому, каждому по очереди, а когда принесла его Поле, то кто-то вдруг с силой девочку приподнял, и она оказалась на кухне перед своей синей чашкой с чаем. Чашка у нее была исключительно персональная, и в любом состоянии Поля признавала только ее, синюю, в золотой рисунок, вместительную, высокую и слегка граненую. Радио играло что-то приглушенно-бравурное, почти не слышное, но похоже было, как будто где-то далеко по проспекту идет демонстрация с оркестром. Потом Бернес проникновенно зашептал «С чего начинается Родина», и Лида чуть прибавила звук.
– Зачем это? Я не хочу! Куда вы меня привели? Что я вам такого сделала? – Поля была не в настроении. Нижняя челюсть ее задрожала, глаза заволокло слезами, и она стала резкими движениями смахивать со стола невидимые крошки себе в руку. Ее никто здесь не понимает, всем этим посторонним людям совершенно наплевать на ее желания, а сейчас ее волнует только одно – как она вернется на ту поляну к отцу? Ведь это не объяснить этой странной женщине, она только посмеется над ней. А отец будет ждать, может, даже станет ругать ее, и совершенно правильно станет, она ведь ушла без разрешения.
– Как же вы так со мной? А еще взрослые люди… – она уже не сдерживала слезы, а плакала и плакала, даже не пытаясь остановиться. Ей казалось, что на ее плач должен прибежать родитель, просто не может не прибежать, ведь ему надо выяснить, почему плачет его дочь.
Лидка посмотрела на мать, но та вдруг затихла, улыбнулась, словно услышала что-то приятное, и протянула кому-то руку…
За Полей пришли.
Папа взял ее за руку, крепко и надежно, и повел на залитую солнцем поляну. Она была уже вся в цветах, как на пасхальной открытке. Поля с удивлением смотрела, как трава поднимается из проплешин, становится сочной и высокой. Расцветали цветы. То, что обычно заняло бы целый день или два, происходило на глазах – вот мак, «мачок», как называла его Поля, поднимает свой мохнатый бутон, и тот на глазах раскрывается, блестящий и красный, похожий на звериные алчущие язычки. Василек, гвоздичка, золотая лоза, иван-чай, колокольчики, клевер – душистые, крупные, чуть более яркие, чем обычно растут в лесу.
А поодаль, под ними подо всеми, незабудки, мелкие, небесные, но своим изобилием создающие легкий фон, голубую дымку, на которой остальные цветы видны во всей своей волшебности и красе. Цветы не были нигде примяты, стояли, словно маленькие упрямые деревца, и стоило их ненароком пригнуть, они тотчас же пружинисто поднимали свою голову к разгоряченному солнцу. И еще отчетливо пахло земляникой. А если быть точнее, то земляничными листьями на разогретой хвое, ни с чем не сравнимый аромат, который доносил легкий теплый душистый ветер.
На самой середине цветочной поляны стоял накрытый стол. Белая скатерть спускалась до самой земли, праздничная, хрустящая, с мережкой по всей длине и благородной вышивкой белым по белому. Поля знала эту скатерть, вернее, вспомнила – ее вышивала еще бабушка и передала в приданое маме.
Папа подвел Полю к столу, за которым сидели ее дети – Котя с Арошей и Лида с Идой, такие же маленькие, как и она сама – ничего не поменялось. Он приподнял ее и усадил среди детей, рядом с Лидой, а сам стал разливать чай из огромного медного самовара с медалями. Мама улыбалась и раскладывала варенье в розетки – вишневое, без единой косточки, яркое, лоснящееся, ароматное. Был еще и яблочный джем в высокой вазочке на ножке, но Поля джем не любила, бурая размазня, не варенье, и название какое-то скомканное, резкое – джем. Не нравилось, и никакого желания есть не было. Поля взяла маленькой серебряной ложечкой вишенку, но та соскользнула и упала на белоснежную скатерть. Мама с укором посмотрела на дочь, но ни слова не произнесла, а продолжала накладывать варенье в розетки, словно в гости собирались прийти все соседи с окрестных дач. Белая скатерть была вся заставлена блюдцами с вишневым вареньем, что одновременно завораживало и пугало. Солнце, яркое, зенитное, играло в каждой розетке, вишни вспыхивали рубиновыми отблесками, стол будто ожил, запереливался, заслепил глаза. Поля даже зажмурилась, настолько сильно вдруг засветил этот красноватый свет. А когда открыла глаза, то стол с переливающейся поверхностью, и дети, чинно пившие чай, и мама, раскладывающая варенье по розеткам, исчезли. Перед ней остался стоять только папа. Он снова протянул ей руку, но не молча, а что-то сказал. У Поли не получилось различить его слова. Это оказалось вдруг очень сложно – различать и понимать слова. Она силилась, пыталась, прислушивалась, подставляя свое маленькое ушко прямо к его губам, но никак. Видела, что они шевелятся, но слышала только шип заевшей пластинки. Но разве это было так уж важно? Перед ней стоял ее родной папа, в высоком цилиндре, модном сюртуке, с толстой золотой цепочкой через весь живот. Он вынул из кармашка часы, посмотрел, щелкнув крышкой, на циферблат, со значением показал его Поле и снова что-то проскрипел, вытянув руку по направлению к дочери. Поля взяла последнюю вишенку из варенья в рот, поднялась и взяла отца за руку.
– Пойдем, милая, пора, подзадержалась ты тут, – внятно сказал он.
Солнце палило все ярче и ярче, глаза уже не выносили такого ослепительного света. Поля ощущала, как она в нем растворяется, становится его частью, совершенно сливается, впитывается, распадается на молекулы. Кроме света – теплого, зовущего и какого-то волнующего – вокруг уже не было ничего: ни цветочной поляны, ни земляничного духа, ни детей с мамой, ни громадного дымящегося самовара, ничего, только белый дымчатый свет. Поля посмотрела на свою маленькую детскую ручку и тоже почти не увидела ее, она вся уже сама становилась светом. Пропал куда-то и папа или, может, тоже превратился в сияние.
– Ну вот ты и дома, – прозвучал у уха волшебный, как в сказке, голос, скорее низкий женский, чем мужской, обволакивающий, спокойный, улыбающийся. – Тебе здесь очень рады…
С этими словами – простыми и понятными, какими-то свойскими, совершенно не торжественными, а по существу – Полю захлестнуло бурное детское счастье, возникающее обычно у детей как бы невзначай, необъяснимо и по пустякам, но захлестывающее чувства маленького человечка так мощно и ярко, что мгновения эти помнятся потом всю жизнь. Словно боженька по душе пяточками пробежал, подумала, умиротворенно вздохнув, Поля.
Последний вздох Поли был тихим и безмятежным, словно она наконец добилась своего.
Лида услышала, скорее даже инстинктивно ощутила это невесомое и бесшумное дуновение. Взгляд матери остановился, словно зафиксировался на чем-то невыразимо важном, на том, что раз и навсегда необходимо хорошенько запомнить. Рука ее сползла, словно нехотя, со стола, задела синюю чашку и повисла, слегка покачиваясь. Чашка со звоном и грохотом торжественно упала на пол и разлетелась по всей кухне синими брызгами, сообщив всему миру о том, что последовала за хозяйкой. Лида мгновенно поняла, что мамы больше нет, что ее уже ни оживить, ни отогреть, ни позвать из того далекого далека, куда она только что ушла, и никак не вернуть – не выманить. Ни разу до этого не видела она смерть так близко, но как ее было не узнать? Лида отреагировала, наверное, как все, по-звериному, по-первобытному – волоски на теле встали, кожа ощетинилась мурахами, дыхание в груди застряло – не протолкнуть, не выплюнуть, пальцы мгновенно заледенели. Подсознательно поняла, что предпринимать что-то бесполезно, даже Ева со своим докторским чемоданчиком уже не поможет, хоть и прибежит через две минуты.
