Он повернул одну, и она увидела, что там изображен танец дервишей. Ее поразила его динамика, граничащая почти с неистовостью.
Картина была написана таким образом, что зритель скорее ощущал происходящее, чем его видел. Бешеные рывки тел, введенных в транс, пронзительные вопли, оскаленные зубы, раздувающиеся ноздри, выпученные глаза…
Все было ужасно и одновременно, как он и сказал, завораживало зрителя.
– Ты этого ожидала? – спросил Вулкан.
– От… тебя? Да! – ответила Астара.
Он повернул другую картину.
На ней все было совсем иным: покой, умиротворенность и странная символика дзен-буддистского сада: ровный белый гравий, лежащий ритмичными полосами, камни, изображающие реку жизни и реинкарнацию человека.
И все это было наполнено странным, ясным светом, отчего Астаре показалось, что она видит не работу, созданную кистью художника, а плод собственного воображения.
– Ты изучал дзен-буддизм? – спросила она.
– Тебе известно, что это такое? – отозвался он.
Она кивнула. Ей показалось, что он взглянул на нее с каким-то новым интересом, прежде чем повернул следующую картину. Тут было изображено жертвоприношение в храме богини Кали: кровь жертвенных животных, почти ощутимая вонь гниющей плоти, какой-то почти похотливый азарт туземцев – все казалось слишком явственным, неприятным для лицезрения. Смотреть больше минуты было просто мучительно.
Словно догадавшись о ее ощущениях, Вулкан поставил картины на место и сказал:
– Пока довольно. Как видишь, тут их еще полдюжины. Но их я покажу тебе в следующий раз, среди них и Мекку.
– Но я хочу посмотреть сейчас! – настаивала Ас-тара, однако Вулкан покачал головой.
– Свет уходит, а я должен закончить картину.
– А что будет потом? – поинтересовалась Астара.
– Я отдам ее граверам. С других картин гравюры уже сделаны.
Ответы звучали рассеянно, и девушка поняла, что все его мысли уже направлены на работу.
Астара вновь шагнула на помост и взяла колосья.
И, пока позировала, она постоянно думала, как он к ней относится.
У нее появилось ощущение, что его мысли всегда устремлены в будущее, и он, закончив последнюю картину, потеряет всякий интерес к тому, что уже завершено.
Он был странным человеком, совершенно не похожим ни на кого из ее знакомых.
И все-таки в нем было и нечто знакомое, такое, что она узнавала несмотря навcю эфемерность, и улавливала тем же своим чутьем, при помощи которого понимала, что он пытался сказать в своих картинах.
Она видела, что он прав, утверждая, что его картины предназначены для избранного меньшинства, и даже не была уверена, что их сможет понять сэр Родерик.
Опекун предпочитал более традиционную живопись. Подобную той, что присуща кисти Рубенса, Ван-Дейка или Леонардо да Винчи, которых они видели во время своих поездок по Европе.
Сэр Родерик обладал превосходным вкусом, однако вкус его основывался на критериях, принятых специалистами и знатоками, а картины Вулкана, как была в полной мере уверена Астара, не попадали в эту категорию.
И все-таки, решила она, непременно должны найтись люди, подобные ее отцу, которые признают в этой манере свежее направление в искусстве, несущее новое понимание тем, кто его ищет.
Погрузившись в свои мысли, Астара, должно быть, простояла так достаточно долгое время, не сознавая этого.
Внезапно Вулкан возвестил:
– Готово! Если продолжу дальше, то только испорчу.
– Правда?
– Иди и взгляни сама!
Она послушалась. Казалось, вся картина разрывается от света, исходящего от Персефоны, а она все равно чего-то ждала, чего-то искала в небесах.
Странная, необычная и все-таки потрясающая работа, и художник ухитрился создать ее энергичными мазками, каплями света там, где его меньше всего ожидаешь.
Она так долго молчала, что Вулкан в конце концов не выдержал и воскликнул:
– Скажи же мне хоть что-нибудь! Я хочу услышать твое мнение.
– Я не нахожу… слов, – ответила Астара тихим голосом, – но только мне кажется… я становлюсь частью ее… а она частью… меня.
– Именно этого я и хотел добиться.
Он посмотрел на эту картину, затем на те, что стояли у стены.
– Как только будет сделана последняя гравюра, – сказал он, – я повезу их в Париж. Поедешь со мной?
Она удивленно посмотрела на него, не понимая, правильно ли расслышала его слова. Его губы растянулись в улыбке, а в глазах светилось нечто такое, что завораживало ее.
– Это будет для тебя новым впечатлением, и я хочу его тебе дать.
С этими словами Вулкан обнял ее и привлек к себе, а потом поцеловал.
Очень смутно, в каком-то дальнем уголке сознания у Астары промелькнула мысль, что она должна сопротивляться, но было слишком поздно.
Его губы захватили ее в плен, и она поняла, что именно этого ей и хотелось.
Странное, необъяснимое волнение разлилось по всему ее телу, жаром отдалось в груди и поднялось к горлу.
Ей показалось, будто она стала его частью.
Еще она почувствовала, словно их обоих окутал ослепительный свет – совсем как тот, на картине, что исходил от Персефоны, – свет богов.
Это было так удивительно, так неожиданно, что она начала оживать, перерождаться в этом свете; и все-таки это был не свет, а руки Вулкана, его губы, он сам.
А он прижимал ее к себе все крепче и крепче.
Его губы чуть отодвинулись, и Астара подумала, что он собирается ее отпустить, но он поцеловал ее еще крепче, настойчивей, требовательней, и она перестала себя сознавать.
Наконец, спустя час, а может, и целое столетие, он поднял голову и посмотрел сверху вниз ей в лицо; глаза его вглядывались, что-то искали в ней, и она не понимала, что он хочет найти.
Потом он все-таки что-то увидел и поцеловал ее снова.
Он целовал ее до тех пор, пока ее ноги не перестали ощущать доски пола; она взлетела к звездам, солнце и луна заливали ее своим светом, и она прекратила свое земное существование и стала богиней.
Астара была так удивлена, напугана и ослеплена произошедшим, что смогла лишь уткнуться лицом в плечо Вулкана и вцепиться в него руками, чтобы не упасть.
– Милая моя! Моя маленькая Афродита! Ты пришла в мою жизнь, и я не в силах отпустить тебя и позволить уйти!
Словно солнечные лучи осветили душу Астары. А когда он прикоснулся губами к ее волосам, она подняла к нему лицо и прошептала:
