«Чего ты хочешь? – спрашивал он себя. – Там – ты хотел быть здесь. Чего же ты хочешь?» Он медленно сомкнул веки, словно запираясь в себе самом, захлопывая мягкие, бесформенные двери.
Это было раннее утро, было много росы – листья, живая изгородь, все отекало ею, даже защитные сетки. Может, ночью прошел дождь? Он никогда об этом не задумывался. Бежал по высокой траве в павильон, чувствуя, как холодные капли стекают по лодыжкам, поднялся на цыпочки, схватился за стебли дикого винограда и начал взбираться. Истрепанный хвост воздушного змея, казалось, смеется над ним, прицепившись к карнизу дождевой трубы. Он едва сумел высмотреть змея с дороги. Гибкие побеги неприятно прогибались, он чувствовал, как поддаются вошедшие в побелку отросточки, но продолжал лезть. Хуже всего было под самим карнизом – ему пришлось освободить одну руку, боялся раскачаться, а был уже высоко, – он изо всех сил уцепился в толстый, крытый жестью край, подтянулся – и вот уже лежал на крыше, за пять шагов от воздушного змея. Продвигался к нему ползком, когда услышал крик.
Окна павильона были раскрыты. И были слишком высоко, чтобы увидеть с дороги, что происходит внутри. Там было двое людей, которых он порой видел из окна своей мансарды с противоположной стороны дороги – обычно они приезжали рано, если не сидели в павильоне с ночи. А порой и две ночи кряду у них горел свет – только по самому краю окна, наверху, поскольку они опускали черные шторы.
– Не-е-ет! Не-е-ет! – душераздирающе кричал кто-то внизу. Это не был голос ни одного из них. Один из этих двоих был старым, почти лысым, левая – меньшая – половина лица у него была словно ссохшейся, он носил темные очки и хромал. Говорил всегда шепотом. Второй был крупнее и моложе; с высоким лбом, он тоже носил темные очки и иной раз останавливался, не въезжая на вершину, чтобы купить малины у садовника.
Крик оборвался. Он уже собирался ползти дальше, когда снова услышал голоса – оба с кем-то разговаривали. Но в комнате же никого не было.
Он, как сумел, раскинул руки, прижался к черепице – ощущал ее животом, теплую, нагретую солнцем, – и выглянул. Под надорванной завесой дикого винограда он увидел лишь открытые ставни. Слов не мог различить. Разговор длился. Мужчины словно бы попеременно спрашивали, а кто-то, кого там не могло быть, отвечал. И будто бы чуть заикался. Он протянул руку. Коснулся воздушного змея, который зацепился за край дождевой трубы. Жуткий крик.
Что-то треснуло, едва слышно, и наступила тишина. Что-то там происходило – шуршали шаги, потом снова треск, словно чиркнули спичкой. Молчание. И голос. Новый. Другой, чем раньше, куда более низкий.
– А-о-о-о, – отозвалось басом. – Где… я… что… это… – медленно падали слова.
Он лежал, затаив дыхание.
– Ты в лаборатории, – сказал тот, что помоложе. Отчетливо – словно стоял у окна.
– Ты нас узнаешь? Был тут когда-то?
– Лабо… а… лабо… не бббыл… нне… что это? Почему я… тут?
– Плохо. Отключай, – услышал он голос старшего мужчины.
– Не-е-ет! Не-е-ет!!! – страшный крик.
Щелчок. Тишина.
Снова что-то шуршало, тихонько пощелкивало, словно бы там крутили верньеры – и снова раздался голос. И так повторялось – как долго он лежал? Полчаса? Час? Тень от трубы медленно приближалась. Всякий раз – новый голос – они начинали с ним говорить, ставили вопросы – тот что-то отвечал. Потом один говорил одно и то же: «Отключай».
Или даже ничего не говорил. Только подходил куда-то – он слышал шаги, – и этот голос начинал кричать. Что, никто этого не слышит? Казалось, должно разноситься до самой дороги, хотя сад и был большим. Отчего же никто не приходил сюда, не спрашивал? Потом все стихло – на некоторое время. Он сбросил воздушного змея на другую сторону, чтобы его не увидели, спустился по водосточной трубе и убежал. Змей был порван – рамка лопнула. Не стоило и напрягаться. До вечера он прикидывал, кого бы спросить. Дома не мог – получил бы ремня. Нельзя было перелезать через сетку на ту сторону. Спросил Ала. Ал все знал. И он не ошибся. Сперва тот его высмеял; но это ладно, Ал всегда был таким. Нет, там никого не мучают. Ты что, не видел, что написано на фасаде, перед входом? Он не видел.
– Институт Синтеза Личности. Они там – ага – собирают из аппаратов – у них есть такие аппараты – составляют – эти, ну, личности. Проводят опыты.
– А что это за личности? Люди?
– С чего бы? Никакие не люди. Там нет никого, кроме них. Это такие – электрические – такие машины. Они их составляют, делают новые соединения, опыты. На минутку включают: посмотреть, что вышло, выключают и комбинируют дальше.
– И что?
– И ничего.
– И зачем они это делают?
– Это им необходимо.
– Зачем?
– Не морочь мне голову. Пошли на пруд.
– Отчего те так кричат?
– Не хотят, чтобы их отключали.
– А что с ними происходит, когда их отключают?
– Они перестают существовать.
– Совершенно? Навсегда? Как Барс? (Это была его собака; ее укусила змея.)
– Да, совсем. Не морочь мне головы. Пошли на пруд. Где удочки?
– Погоди. А это – больно?
– Отстань. Не больно. Пойдем.
Он ничего не понимал. Не рассказывал об этом никому. Дома – боялся. Ему очень хотелось еще раз перелезть на ту сторону – смотрел ночью, с постели, на узкую щель освещенного окна. Ничего не было слышно. Плотно затворенные ставни. Днем – наверное – жара была слишком сильная. Потом лето закончилось. Он пошел в школу. Потом они поехали на море. Он обо всем забыл. И даже перестал интересоваться. Через много лет он понял, что там происходило – ничего необычного. Существовали лаборатории и в десять раз крупнее. Он уже даже не думал об этой истории. Но помнил тот крик.
Теперь он уже был совершенно уверен, что не уснет. Оттягивал этот момент – не готовясь к схватке, наоборот – словно наслаждался собственным падением.
– Я хочу спать, – сказал он. Ничего не чувствовал. Ничего не изменилось, но он знал – его тело сжалось в бунте, тщетном, поскольку в глазах уже поплыли огоньки, все куда-то проваливалось – он исчез.
3
– Почему меня не послали в анабиозе?
– Потому что важен был эксперимент с нормальным человеком.
– Надеюсь, что я и останусь нормальным.
– Ты слишком много об этом говоришь. Знаешь же – тебе ничего не угрожает.
– Знаю – так мне говорили. Исследования и тесты. Ну, ладно. А ты не жалеешь ли, что не можешь есть? У тебя довольно обедненный репертуар впечатлений.
– Ты, конечно же, сейчас не только о еде?
– Нет. Я не хотел тебя обидеть.
Сдержанное, дребезжащее гудение возвысилось и опало. Он знал, что это смех.
