– Невероятно, в самом деле?
– Ну да. Ведь и ты не сразу понял, что ты состоишь из костей, что у тебя есть нервы, печень, кровеносная система. Я ведь тоже почти не чувствую своих внутренностей. Это знание обретенное, а не рефлекторное, самая первая физиология. Я думал, выстраивал ассоциации, говорил, слышал, видел, а поскольку вокруг меня были только люди и никого более, то и вывод, что я тоже человек, приходил сам собой. Ведь это естественно. Тебе так не кажется?
– Ну… да. Да, ты прав. Я не думал об этом – таким образом.
– Потому что ты видишь меня снаружи, я могу увидеть себя только в зеркале. Когда я увидел себя впервые…
– И что тогда было? Ты уже знал, кто ты такой?
– Знал. И все же…
– Все же?..
– Я не хочу об этом говорить.
– Может, когда-нибудь, в будущем?..
– Может.
– Слушай, а эта женщина – какой она была?
– Ты о том, была ли она… красивой?
– Не только об этом, но… и об этом тоже.
– Это дело… вкуса. Эстетики, которая тебе ближе.
– Она-то у нас, полагаю, общая?
– А разве каждая женщина нравится всем мужчинам?
– Знаешь, академическим стилем мы поговорим как-нибудь в другой раз. Она тебе нравилась?
Пульсирующее позвякивание. Смех. Он хорошо слышал разницу с тем, который остался у него в памяти.
– Нравилась ли она мне? Сложный вопрос. Сперва нет, потом – да.
– Почему?
– Когда содержательно я был еще «нечеловеческим», у меня были собственные критерии. Без слов, без понятий. Их можно бы описать как обобщенные, синтетические рефлексы моей сети – случайную составляющую сменных потенциалов и всякое такое, под влиянием оптических раздражителей. Тогда она казалась мне… у меня не было названия, сегодня я бы использовал слово – уродливой.
– Но почему?
– Ты ведь лишь притворяешься наивным? Нет. Просто хочешь откровений, да? Хорошо. А олень, соловей, гусеница посчитали бы прекраснейшую женщину на Земле красивой?
– Но ты ведь построен – у тебя есть мозг, функционирующий точно так же, как и мой!
– Хорошо. А тебе нравились умные, яркие, преисполненные сексуальности женщины, когда тебе было три-четыре года?
– Метко! Нет.
– Видишь!
– Вообще-то не нравились, но когда я раздумываю, то мне кажется, что некоторые…
– Я тебе расскажу, какие именно. Те, что напоминали тебе ангелочков из твоих книжек с картинками, или те, что походили на мать или сестер.
– Полагаю, все не настолько просто, но эти решения никуда нас не приведут. В любом случае это не просто проблема желез – красивая женщина возбудит восхищение даже у кастрата.
– Я не кастрат.
– Клянусь, что я вообще не думал сейчас о тебе. Я сказал так, чтобы подчеркнуть, что дело не ограничивается критериями естественного отбора.
– Я этого никогда и не утверждал.
– Вернемся к сути. Значит, эта женщина, Лидия, потом…
– Когда меня нагрузили элементами, взятыми из сферы человеческого чувственного восприятия, красками, формами, конечно, она мне понравилась. Но это тавтологический процесс.
– Мне так не кажется, но бог с ними, с определениями. Помнишь ее лицо?
– Да. Я помню ее всю – движения, походку, звучание голоса.
– И ты можешь это вспомнить в любой момент?
– Точнее, чем смог бы ты. Могу в любой момент репродуцировать ее голос. Он у меня записан.
– Ее голос?
– Да.
– И… Я мог бы его услышать?
– Да, конечно.
– А могу – сейчас?
Пауза в несколько секунд, а потом раздался матовый, с легкой хрипотцой альт:
– Я скажу тебе больше. Я все еще жду.
Послышалось мяуканье и сливающееся, нечеткое бормотание на повышенных тонах, похожее на то, которое слышно, когда пленка с высокой скоростью движется по звуковой головке. Писки утихли, и тот самый женский голос (он слышал перерывы во фразах, когда – с каким-то детским придыханием – она делала остановки) говорил настолько явственно, словно бы она стояла в шаге от него:
– Ты не пленен духовно, это неправда. Ты просто сдвинут в психическом образе на определенную величину познавательной шкалы. Мы не можем произвольно вспоминать все, что мы пережили. Ты – можешь. Ты более безошибочен, чем любой из людей. Разве это не причина для гордости? Мы никогда не знаем, что нами управляет – химия крови, неосознанные желания либо детские рефлексы. А ты…
Голос замолчал так же неожиданно, как и раздался. Наступила тишина. В ней послышалось:
– Ты слышал?
– Да. Отчего ты остановил так резко?
– Потому что я не могу репродуцировать всю мою индоктринацию. Она продолжалась три года.
– А то, что прежде?
– Что?
Пауза.
– А – я ошибся.
– Слушай – а у тебя есть записанный голос твоего первого семантика?
– Да. Хочешь его услышать?
– Нет. А правда ли, что ты думаешь куда быстрее человека?
– Это правда.
– Но говоришь ты точно так же, как и я.
– Иначе бы ты не понял. Если даже у меня готов ответ в долю секунды, я сообщаю его постепенно – я уже привык, что вы такие… замедленные.
– А… я хотел тебя спросить, каково твое отношение к другим, к себе подобным?
– Отчего ты так меня расспрашиваешь?
– Это тебе не нравится?
Пульсирующее звяканье зазвучало как легкий смех.
– Нет, но – по факту – многое, о чем ты спрашиваешь, ты знал уже на Земле.
– Но я не знаю. Что ты чувствуешь, когда видишь другого… другую…
– Ничего.
– Как это – «ничего»?
– Просто ничего. Что чувствуешь ты, когда видишь на улице прохожего?
– Порой что-то да чувствую.
– Если это женщина?..
– Нонсенс.
– Ну, я не задумывался. Впрочем, принимая во внимание, что ты оказался тут, со мной…
– Я не бесполый. Я всегда чувствовал отвращение к аскезе. Другое дело, если она необходима.
– Да. Раньше посылали пары.
– Знаешь же, чем все закончилось.
– Знаю.
– Правда? Некоторые протоколы полетов не были опубликованы.
– Но ты их знаешь?
– Я предпочитал знать все. Боже! Чего только не понаписывали за сто лет о космических полетах! Пожалуй, никогда не было такого прогностического усилия – в литературе, искусстве, науке, тысячи сушили головы, чтобы предвидеть. Ты читал эти истории?
