– Немного. Сентиментализм и ужасы. Видения райского сада, вторжений с чужих планет, бунтов машин – и никто не допускал, что…
– Что – что? Что на самом деле ничего не изменится?
– Можно и так сказать.
– Отчего реальность невозможно предсказать?
– Потому что ни у кого нет столько смелости, сколько у нее.
– Ты знаешь историю аппарата номер шесть?
– Нет. Что за история?
– Ничего особенного. Ты говорил – ага, вспоминал о бунтах. А… ты мог бы взбунтоваться?
– Против тебя?
– Вообще – против людей.
– Не знаю. Скорее, нет.
– Отчего? Ведь никаких предохранителей, которые бы делали это невозможным, нет. Или ты так нас любишь?..
– Естественно, предохранители – это из сказок. И дело не в симпатии. Непросто объяснить. Точно… я и сам не знаю.
– А неточно?
– Это нереально для… типа отношений, которые между нами установлены.
– А именно?
– С людьми каждого из нас единит больше, чем с нам подобными. Вот и все.
– Ах! Ты мне сейчас много сказал. Правда?
– Да.
– Слушай…
– Что?
– Та женщина…
– Лидия?
– Да. Как она выглядела?
Пауза.
– А не все ли равно?
Пауза.
– Ну… может, и так. Да. А… что с ней случилось? Ты давно ее не видел?
– Не слишком и давно.
– И где она сейчас?
– Тут.
– Как это?!
– В определенном смысле. Она отдала мне свою личность. Она – во мне.
– Ах, так. Метафора… Лирика.
– Это не метафора.
– И что это значит? Ты хочешь сказать, что ты сумел бы говорить ее голосом?
– Больше. Личность – это не только голос.
Пауза.
– Ну да. Это… это… я не знал, что… Как пространство?
– Без изменений.
– Метеоры?
– Никаких в радиусе парсека.
– Облака пыли, кометные следы?
– Нет, ничего. Скорость 0,73 с.
– Когда достигнем пика?
– 0,93? Через пять месяцев. И только на восемь часов.
– А потом мы начнем возвращение.
– Да. А если бы у тебя было…
– Что?
– Нет, ничего.
– Доброй ночи.
– Доброй ночи.
6
Со щекой, прижатой к холодной подушке, он смотрел в темноту. Не хотел спать, даже если бы смог, пошевелил в темноте головой, перевернулся навзничь. Чернота. Он чувствовал беспокойство. Что случилось? Ничего. Он – экспериментальное животное, участник долговременного, очень дорогого эксперимента. Работа, которую он выполнял, являлась паллиативом, он был смешным примитивом, бессмысленным рядом с точностью автоматов. Просто неделю или две назад он ошибся, ошибка нарастала медленно, суммировалась, пока не стала настолько большой, что сегодня он ее заметил. Если поработает с расчетами и нигде не ошибется, то через долгие часы сумеет выяснить, где источник отклонения. Но зачем?
Перед глазами у него стояли две кривые, незначительно, на полмиллиметра расходящиеся – запланированная траектория ракеты, по огромной петле, и этот черный отрезок, означающий путь, который они прошли на самом деле. Раньше черная линия четко совпадала с белой. Теперь – черная сошла с белого пути. Полмиллиметра, но это означает сто шестьдесят миллионов километров. Если это правда…
Невозможно. Автоматы должны быть точны. Гигантский корабль наполнен ими. Астродезические машины обладали своими собственными надзирателями, последние же, в свою очередь, подвергались контролю Центрального Вычислителя, за тем же, из рубки, наблюдал его товарищ по путешествию. Как там сказала та женщина? Безотказный. Никогда не отказывающий.
Но окажись это правдой, значит, траектория корабля не отклоняется. Не поворачивает. Не возвращается к Земле, но остается прямой, направляясь – в бесконечность.
«Безумие, – подумал он. – Плод бредовых минут, таких, как эта». Ведь пожелай они его обманывать, он никогда бы этого не понял! Данные и координаты своих скучных графиков и упрощенных вычислений он получал от автоматов. Обрабатывал их с помощью автоматов и отдавал автоматам! Это был закрытый цикл, он же в этом процессе оставался мелкой и почти ненужной деталью. Они могли прекрасно обойтись и без него. Но не он без них.
Порой, довольно редко, случалось и так, что он выполнял вычисления сам, причем не на галактическом глобусе, но непосредственно на звездном экране. В последний раз – три дня тому! Перед разговором о доме на перевале? Микрометром он вымерял расстояние до звездных туманностей, выписал их на листок – точно ли это было тогда? И наносил ли он их на карту с этого листка? Не мог вспомнить. Любой день был таким же, как и любой другой, – и все одинаковы.
Он сел на постели.
– Свет!
Зеленоватые отблески.
– Большой свет!
Светало все быстрее. Приборы уже начали отбрасывать тени. Он встал, набросил халат из пушистого материала, который приятно щекотал голые плечи, и проверил карманы одежды.
Нашел листок, разгладил его и пошел в лабораторию.
– Циркуль, курвиметр, рейсфедер, микрометр!
Блестящие предметы вынырнули из диафрагмы стола. Когда он навалился голым животом на его край, почувствовал холод. Он развернул кальку. Принялся неспешно, с предельным вниманием, чертить. Заметил, что кончик циркуля в его руке дрожит.
Подождал, пока дрожь не прекратится, и только потом воткнул кончик в бумагу.
Наносил координаты на кальку, приставлял микрометр, с увеличительным стеклом в глазу, как часовой мастер.
Накрыл одним листом кальки второй, сравнил – точная работа. Вздохнул с удовлетворением и приступил к последнему заданию – нанес координаты на главную звездную карту.
Черная кривая была – под увеличительным стеклом – толстой лентой засохшей туши. Рассчитанная точка отклонялась от запланированной на частичку миллиметра. Чуть меньше, чем раньше. Меньше толщины волоса. То есть сто пятнадцать – сто двадцать миллионов километров. Такое отклонение – собственно – было в границах погрешности. Дальше – неясность. Отклонение могло идти как по внешней, так и по внутренней кривизне траектории. Если бы оно находилось внутри – он пошел бы спать. Отклонение же внешнее означало – могло означать – медленное выравнивание этой кривой.
Оно было внешним.
Автоматы утверждали, что никакого отклонения нет.
