Вот еще один положительный момент пребывания в подвале: здесь не просто темно, но еще и отсутствуют любые отражающие поверхности.
Стоит ему посмотреть в зеркало, и первым делом он видит шрам. Место, через которое молния вошла в его тело, отмечено раной, имеющей форму фрактального дерева: ствол оплетает его плечо и, извиваясь, ползет вверх, за ухо, а ветви обнимают его шею и череп, подобно сотне паучьих лапок. Самая длинная, похожая на червя, заканчивается возле уголка его правого глаза – все говорят, что ему повезло, ведь он мог вообще лишиться глаза. Шрам немного похож на подпись, которой молния заверила свою работу.
Порой Кэмерон представляет, что в конце концов привыкнет к шраму. Мама говорит, мол, шрам будет не так заметен, когда отрастут сгоревшие волосы, а когда Жако навещал приятеля в больнице, то заявил, что теперь Кэмерон выглядит лучше – «прямо злодей из фильма про Джеймса Бонда» – а потом долгих десять минут пытался объяснить разъяренной Ракель Акерсон, что на самом деле хотел сделать комплимент. Кэмерон такого оптимизма не питает, зато с облегчением осознает, что не слишком переживает на этот счет. Если уж на то пошло, он не планирует становиться моделью, и Жако в чем-то прав: теперь Кэмерон определенно выглядит интереснее. Однако изменилось не только его лицо. Больше всего пострадало место, из которого вышел электрический разряд, и уж тут-то ничего хорошего точно нет: в центре его пятки выжжена полость; хирурги аккуратно удалили отмершую плоть, а потом трансплантировали новую. В итоге нога Кэмерона стала на двадцать процентов короче относительно прежней длины, и в ней повреждены нервы. Он хромает при ходьбе, наступать на поврежденную ногу очень больно. Даже если ему позволят закончить школу в следующем месяце – еще одна привилегия, идущая в комплекте с внезапно обретенным статусом самого знаменитого ученика школы, – одна мысль о том, как он на глазах у всех будет вперевалочку ковылять по сцене, чтобы взять диплом, наполняет его ужасом. Кто-то наверняка заснимет это на видео, выложит в Интернет, и что тогда? Ролик стремительно распространится по Сети, станет популярнее любой порнографии. Стоило Кэмерону подумать об этом, и кровь закипала в жилах от ярости.
Его психиатр утверждает, что злость – неотъемлемая часть процесса. Мама Кэмерона придерживается того же мнения; он каждую неделю посещает доктора Надю Капур. Еще он консультируется с ней в видеочате: пришлось скрепя сердце признать, что это очень эффективный способ заставить его посещать консультации без всякой возможности от них увильнуть. К тому же Капур не так уж плоха. Она умная, веселая и разговаривает с ним как с нормальным человеком, никогда не просит делать всевозможные глупости вроде рисования картинок, которые бы выражали его чувства. Но когда она говорит Кэмерону, что его жизнь изменилась, что ему придется оплакать потерю того человека, каким он был когда-то, в точности так, как он скорбел бы об умершем, хочется ей сказать, что она ничего не понимает. Дело не в том, что Кэмерон не может справиться с потерей себя прежнего. Проблема заключается в другом: он не может принять то, что приобрел.
Он не хочет этого принимать. Ему это не нужно.
* * *
Сначала Кэмерон даже не понимал, что с ним происходит, как и его доктора – те принялись ставить всевозможные диагнозы, от звона в ушах до сотрясения мозга. Стоило ему прийти в сознание, как в голове у него возникал шум, с каждой секундой становившийся все громче. Первую неделю он мог бодрствовать не дольше пяти минут подряд, после чего начинал вертеть головой и пронзительно кричать, так что медперсонал поспешно вкалывал ему снотворное. В конце концов врачи решили, что удар молнии до сих пор оказывает влияние на мозговую активность Кэмерона, и это объясняет все – от припадков до странных результатов электроэнцефалограммы. Но это было всего лишь предположение, разъяснение, понятное одним только докторам, благодаря которому они чувствовали, что поработали не зря. Уже тогда Кэмерон знал, что они ошибаются.
Он стал не ущербнее, а могущественнее.
С каждым днем он поправлялся, становился сильнее, приобретал все больший контроль: стремительный приток информации, бомбардировавшей его всякий раз при пробуждении, из неуправляемого цунами превратился в спокойный ручей. Кэмерон смог сократить его концентрацию, но полностью заглушить так и не сумел. Лишь вернувшись из больницы домой, он в полной мере осознал, что это значит. Дождался, пока мама уйдет в магазин, потом направился прямиком в подвал – туда, где темно и тихо, а единственной машиной в комнате был старый компьютер его отца, утонувший в пыли, но еще рабочий. Ребенком Кэмерон любил включать его и играть в игры: теперь же компьютер был нужен ему, чтобы проверить правильность одной догадки, которую любой рационально мыслящий человек немедленно отверг бы, как абсолютно невозможную. Всего на миг допустив вероятность подобного шутки ради, Кэмерон сразу почувствовал себя сумасшедшим. Возможно, он и впрямь свихнулся. Может быть, все это уже галлюцинация, и, когда его эксперимент провалится, он со всего маху стукнется лбом о стену и скажет маме, что ему жаль, но та молния сварила его мозги всмятку, так что она не обидится, если Кэмерон просто сдастся и навечно поселится в ее подвале, правда?
Экран компьютера автоматически отключался, если слишком долго не двигать мышкой и не прикасаться к клавиатуре, так что Кэмерон включил его и ждал, наблюдая, как экран гаснет и на черном фоне начинает плавать стайка рыбок. Он сосредоточился, не сводя расфокусированного взгляда с рыб, прислушался к темноте в своем сознании. Он фильтровал лишние шумы до тех пор, пока не остался один-единственный голос, говоривший на странном языке, который Кэмерон никогда не изучал, однако необъяснимым образом понимал.
Кэмерон сконцентрировался и заговорил в ответ.
На экране рыбы икнули и поплыли быстрее. Они плавали кругами, сталкивались, разлетались в разные стороны. Рыб становилось все больше, они вертелись плавник к плавнику, хвост к хвосту, образуя сложный узор, как стеклышки в калейдоскопе, и этот причудливый рисунок разрастался от центра экрана к краям, словно мандала. Цветок, сложенный из рыбок. Наконец цветок застыл, и Кэмерон шагнул вперед, протянув руку к экрану. От системного блока исходил сильный жар, будто из печки, и Кэмерон вздрогнул: он отпрыгнул, перевел дух, хотя даже не помнил, когда затаил дыхание, и оборвал разговор, который до сего момента мысленно вел. Рисунок на экране рассыпался, рыбки возобновили свое неспешное скольжение по черной поверхности. Кэмерон смотрел на них остекленевшими глазами и думал: «Вот черт».
Дело не в повреждении головного мозга. Он не бредит.
То, что он сейчас проделал, можно описать одним словом.
То, чем он стал.
Киберкинетика.
* * *
В понедельник Кэмерон смотрит на свой телефон и хмурится: у себя в голове он слышит закодированное щебетание аппарата, но общаться двумя способами одновременно… непросто. Это программное обеспечение куда сложнее, чем блокировка экрана старого отцовского компьютера, требует большей сосредоточенности, тонкости. Уставившись на свое отражение в черной зеркальной поверхности экрана, Кэмерон концентрируется и посылает мысленный приказ: «Ответь».
