«Проклятье».
Он же говорил ей, что не следует самой сюда ехать, что ее высокотехнологичные протезы и системы уязвимы перед этим пареньком, Акерсоном…
Но мальчишка Акерсон сейчас как минимум в километре отсюда, непохоже, что это его работа. Шестой еще никогда не видел у Оливии такого выражения лица, как сейчас. Она сама на себя не похожа: вид у нее диковатый, лицо словно окаменело, женщина выглядит как человек, полностью утративший связь с реальностью. Что бы с ней ни происходило, дело не только в программном обеспечении, управляющем ее телом. Что-то происходит с ее мозгом.
– Парк, – резко говорит Шестой, давит на газ и снова смотрит на дорогу. – Извини. Боюсь, ты в зоне риска. Понимаешь? Ради твоей же безопасности…
– НЕТ! – взвизгивает Оливия.
Ее зубы клацают в нескольких сантиметрах от уха Шестого, и он едва не нажимает на тормоз, но вовремя останавливается, заметив, что Оливия уже отстегнула ремень безопасности. В случае резкого торможения она вылетит из машины через лобовое стекло.
– Парк! – кричит Шестой, а потом, наплевав на правила этикета, добавляет: – Оливия! Пристегни этот чертов ремень!
Увы, Оливия не слушает. Она подскакивает на сиденье – глаза блестят, зубы оскалены, точно загнанное в угол животное. Шестой вскидывает руку, чтобы защититься на случай, если Оливия вздумает его стукнуть («Ради бога, не бей меня, только не бей», – думает он), машина виляет в сторону, и Шестой в последний момент успевает выправить руль, предотвратив столкновение с огромным внедорожником – тот уносится в противоположную сторону, сердито сигналя.
– ПОВЕРНИ ОБРАТНО, ОБРАТНО, ОБРАТНО! – визжит Оливия и бьет кулаками по ветровому стеклу. Под ударами ее усиленного титаном кулака по стеклу, подобно паутине, начинают расползаться трещины.
Нужно съехать с дороги, найти какое-то место, где Оливию можно будет изолировать. Впереди показывается знак следующего поворота, до него еще несколько метров. Шестой крепче сжимает руль, медленно сбрасывает скорость до тридцати пяти, тридцати, двадцати пяти миль в час. Он набирает в легкие побольше воздуха и смотрит на Оливию, надеясь, что она каким-то образом сумеет прийти в себя…
Но Оливия на него не смотрит. Она скребется в дверь, и Шестой кричит:
– Нет!
Поздно. Пальцы Оливии смыкаются на дверной ручке и надавливают. Дверь щелкает, распахивается, а в следующую секунду на пассажирском сиденье уже никого нет. Оливия Парк, самая умная и хладнокровная женщина из всех, что Шестой когда-либо встречал, которая всегда держала себя в руках, оставалась спокойной и собранной в любой ситуации, ни при каких обстоятельствах не теряла над собой контроль, сейчас катится по шоссе – темный клубок из рук и ног. Шестой резко тормозит, отстегивает ремень безопасности. Свет чужих фар отражается в зеркале заднего вида, ослепляя Шестого, машина позади тоже резко тормозит и яростно бибикает. Не обращая внимания на крики водителя этой машины, Шестой выскакивает из автомобиля и бежит обратно, к тому месту, где выпрыгнула Оливия. Но на шоссе нет искореженного тела, и, подняв глаза, он ее видит: ее силуэт мелькает вдали в свете фар проезжающих по дороге машин. Она мчится как сумасшедшая, волосы развеваются за спиной, рот оскален в безумной улыбке – Оливия несется навстречу бушующему шторму.
* * *
Марджори откидывает с глаз прядь седеющих волос и смотрит на море зрителей: все они замерли и внимательно ловят пульс. Секунду назад она, наверное, уже в сотый раз втолковывала своим сыновьям-близнецам, что больше ни за что не повезет их на фестиваль, что немедленно вытащит их из этого зала за уши, если они не перестанут лупить друг друга по лицу «умными» надувными шариками. Глядя на своих детей, Марджори с горечью думала, что ничего этого не случилось бы, если бы они просто завели пару кошек. Однако назойливые звуки ударов, так действовавшие ей на нервы, вдруг прекратились, и горечь тоже исчезла. Теперь, глядя по сторонам, Марджори испытывает бесконечную радость и довольство, гадает, кто это включил розовый свет, в котором все выглядит таким милым. А ее дети – забавно, но ей вдруг кажется, что у нее не только двое сыновей, с которыми она сюда приехала; нет, у нее много-много детей. Тысячи ребят, мальчики и девочки, совсем крохотные и почти взрослые – все они ждут возможности обнять ее, ждут, что она их обнимет.
«Ну, разве не чудесно? – думает Марджори. – В каком-то смысле мы все друг другу дети, родители, братья и сестры. Все мы одна семья».
В толпе рождается гул, и Марджори вместе со всеми остальными поворачивается к сцене.
– Ну, разве не восхитительно, – говорит она, опуская руку на плечо сыну. – Какой немыслимой чести мы удостоились, попав сюда!
Мальчик хлопает глазами. Он уверен, что знает, о чем говорит его мать, – он ощущает, как у него в голове формируется истина, еще до того, как задает вопрос, – и все же привычку всегда смотреть на маму и спрашивать ее совета так просто не искоренить.
– Что это? – спрашивает он. – Что там сейчас будет?
Его мать ослепительно улыбается:
– Ну, как же, мы убьем того старика, разумеется.
* * *
Внутри Международного выставочного центра собирается толпа, свет отражается от остекленевших глаз, а небо над центром бурлит и громыхает. Человеческое море волнуется, люди наталкиваются друг на друга, но вся человечность с них слетела. Их собственные жизни превратились в полузабытые воспоминания, подавленные любовью к их королеве. Они чувствуют то же, что чувствует она, хотят того же, чего хочет она. Они ее слуги, ее армия, ее рабы. Главное счастье в их жизни – служить ей, объединяться ради ее блага.
У Ксэл большие планы на ее новый улей: нужно многое построить, завоевать города, однако прямо сейчас ей хочется лишь одного. Ниа, похоже, исчезла: она больше не ощущает сознание девчонки – до сих пор оно постоянно маячило на заднем плане, как пейзаж, проносящийся за окном быстро мчащегося поезда. Зато сам поезд, спокойный, бесконечный караван, состоящий из сотен тысяч связанных друг с другом вагонов, все еще здесь. Сеть выдержала, и теперь Ксэл находится в ее центре, электроэнергия ее гибкого мозга пощелкивает в сознаниях людей – эти умы ей открыла Ниа, и теперь все они подчиняются ей, Ксэл. Контроль над ними отнимает все ее силы, но она все равно держит эти умы. И не просто держит, а подтягивает их ближе, позволяет им разделить этот миг триумфа, насладиться смертью старика – он умрет еще до рассвета.
Они чувствуют витающий в воздухе запах крови.
Толпа пронзительно кричит и смеется, люди бросаются вперед, давя друг друга, ползут по телам друг друга, забивают все проходы, влекомые кровожадностью Ксэл. Затаптывают тех, кому не повезло упасть. Сломанные руки, ноги, разбитые лица, раздавленные об асфальт. Пол становится красным от крови, но счастливые крики не смолкают. Волны радости прокатываются по толпе, растекаются по парковке, по улицам, на которых люди сбились плечом к плечу и весело смеются. Повсюду ликование.
Потом равновесие нарушается. Смех переходит в визг, становится истерическим, пронзительным, потому что человеческие сознания, не созданные для такого массивного объединения, начинают скатываться в безумие. Некоторые падают на колени, из-за того, что их мозг перегружен, расцарапывают себе лица, вырывают волосы на голове – но очень быстро над ними склоняются другие, те, кто, почувствовав дисбаланс в улье, торопятся уничтожить отщепенцев. Безумные улыбки подсоединенных становятся шире, превращаются в оскалы, пока они пинают и бьют неподвижные тела тех, кто не принадлежит единой массе.
