Это был второй раз в жизни, когда я стрелял в людей. Только на сборах, во время охоты на дезертиров, я отстреливался от нападения. Сейчас же напал первым.
Я поднялся, отряхнулся и пошел искать отлетевшую в сторону сумку с документами, которую пришлось бросить за неимением достаточного количества здоровых рук. Найдя, попытался отыскать еще и разлетевшиеся гильзы, но это оказалось уже за пределами возможного. Потом поспешил домой. Грохот выстрелов был таким, будто я по меньшей мере лупил из базуки. Оглушительное эхо, попрыгав в пустоте между спящими домами, укатилось куда-то за реку. Меня охватили предчувствия, что сейчас откуда-нибудь раздастся вой милицейской сирены, покажутся синие мигалки и меня — именно меня, поскольку никого больше на улице не осталось — положат лицом на асфальт с завернутыми за спину руками, обыщут, наверняка изобьют, отнимут пистолет и несмотря на официальные документы наверняка заберут в отделение для разборок и неизвестно когда оттуда выпустят. И я быстро свернул с улицы и, почти бегом углубившись в квартал, пошел дворами. Но опасения оказались напрасными. Не было ни сирен, ни мигалок, ни топота автоматчиков в бронежилетах. Больше всего меня поразил именно этот факт. В нашем спальном районе, где добрая половина квартир стояла на охране и даже днем почти в каждом квартале медленно ездили милицейские «жигули», никто не откликнулся на стрельбу.
Ничего подобного не повторялось. Отчаявшись чего-то достичь законными путями, мы обратились в некое охранное агентство, занятое фактически выбиванием долгов. И по нашим распискам лихие ребята вытрясли из урода деньги. Правда, существенную долю они забрали себе — за исполнение услуг — но мы были довольны и тем, что удалось вернуть. А потом этого человека убили. Я точно знал, что его заказали московские поставщики, которым он тоже задолжал круглые суммы. Убрали, а потом поставили на его место своего человека. Поскольку я относительно недавно работал в той системе, меня несколько месяцев вызывали на допросы в уголовный розыск, пытаясь расследовать дело. Само собой, я ничего не сказал; я не имел малейшего резона помогать в поиске убийц этого подлого человека: более того, я бы сам убил его со спокойной совестью и чистой душой, да меня опередили… В конце концов от меня отстали, а пистолет сохранился напоминанием о тех напряженных и не очень приятных временах. Как остался и я числиться — для поддержания лицензии — сотрудником охранного агентства, занимая штатную единицу, за счет которой кому-то реальному платили дополнительную зарплату. Не считая того случая с ночным «мерседесом», стрелял я из «браунинга» всего несколько раз, для тренировки и из любопытства, выезжая за город. И носил с собой редко — только когда по работе приходилось возить с собой крупные суммы денег. Остальное время пистолет лежал в ночной тумбочке, всегда рядом со мной. Его можно было достать за пару секунд, опустив руку и открыв ящик. И эта мысль грела мне душу.
Я не боялся воров или грабителей: закрывая тяжелые двери и защелкивая замки я полностью отгораживал себя от внешнего мира, его голосов и посторонних звуков. Телефон мой — вернее, маленькая микро-АТС с тремя аппаратами в каждом помещении и одним базовым блоком — постоянно стоял на автоответчике. Я никогда не брал трубку, если звонивший не начинал говорить и не называл себя. Приходя домой, я тут же отключал свой мобильный телефон и делался полностью изолированным от всех.
Когда же мне без причин становилось тоскливо, я прибегал к испытанному средству. Доставал из шкафчика бутылку водки. Выпивал две-три рюмки, потом глотал таблетку снотворного и ложился спать. К выпивке я пристрастился давно. И хотя постоянно выпадали разные поводы и в фирме, и в других местах, больше всего я любил пить именно так — в одиночестве, за своими наглухо задраенными железными дверьми, с выключенным телефоном. Пьянство в одиночку — первый признак настоящего алкоголизма, я знал это давно. Но не боялся превратиться в алкоголика. Я был уверен, что сердце мое этого не позволит — прекратит опыты раньше, нежели я успею по-настоящему спиться.
И я продолжал пить. Если признаться честно, в последние годы это происходило почти ежедневно.
Правда, нельзя было сказать, что одиночество было полностью вакуумным. Имея радиоинтернет по выделенной линии за счет фирмы, я пользовался неограниченным доступом к сети. В любой момент мог законнектиться с кем угодно, побродить по любым сайтам, какие приходили мне в голову. Поболтать в чате с совершенно незнакомыми собеседниками. Или просто написать письма друзьям по мэйлу. Да, у меня возникло много виртуальных друзей со всех концов света, найденных практически случайно, общение с которыми не несло ничего, кроме положительных эмоций. Этого необременительного для обеих сторон общения было мне вполне достаточно.
5
А настоящие, друзья… Их у меня уже практически не осталось Раньше существовали, но потом, в ходе жизненных передряг, совпавших по временем с эпохой крушения всего нашего общества, куда-то рассосались. А новых я не завел.
Может потому, что помнил, как много было друзей в молодости, и как мало было от них толку, когда со мной случилась беда. Я не мог забыть, что спасли меня от затянувшегося падения в отчаяние не старые друзья, не прежние связи и опыты, а два совершенно случайных события. Внезапный половой акт с Виолеттой, после которого я, очертя голову, уволился из НИИ. И встреча с Соколовым, застрявшим в своей хилой машине на снегу. Эти мелочи в общем помогли мне выжить.
Пропуская через себя льющуюся непрерывным потоком телевизионную рекламу, где — особенно в пивной — чуть не каждый второй ролик воспевал «крепкую мужскую дружбу», я поражался ханжеской фальши самой темы. Которая, возродившись в рекламной форме, с повторяла мотивы песен семидесятых годов, некогда так любимых мною. Не было на свете никакой крепкой мужской дружбы… Или, возможно, это я вышел таким моральным уродом, что она пролетела мимо меня? Нет, в прежней жизни друзья у меня имелись — и Славка, кстати, искренне считал себя моим другом до сих пор. Правда, некоторое время у меня был старый сосед дядя Костя. С которым мы пили и пели песни про Сталина, который не задавал лишних вопросов, но мне казалось, понимал меня.
Потом дядя Костя умер, и я остался совсем один. Друзей-мужчин у меня так и не появилось; а женщина в принципе не могла стать другом.
Впрочем нет, один почти реальный друг у меня имелся, хотя мужчиной я бы назвал его с трудом: он был гомосексуалистом, причем истинным — пассивным. Звали его Лева, и жил он во Владивостоке. Мы познакомились с ним в Египте пару лет назад. Нестандартная ориентация бросалась в глаза с первого взгляда, да он и не старался ее скрывать. Познакомились мы совершенно случайно, причем по моей инициативе: Лева притянул меня с первого взгляда именно тем, что разительно отличался от всей, довольно мерзкой, массы путешествующих соотечественников. Будучи моим ровесником, он не курил, не пил не только водки, но даже пива, и вообще был мягким, по-настоящему женственным. Но тем не менее общение с Левой доставляло мне неизмеримо большее удовольствие, чем пустые разговоры с пузатыми, увешанными золотом «настоящими» мужиками из России, которые не имели иных тем, кроме футбола и политики. И уж конечно — чем атаки одиноких женщин, которые, потряхивая голым телом на пляже, стремились затащить сначала в свою постель, а потом еще куда-нибудь… Лева же — его просто невозможно казалось назвать полным именем «Лев», данным родителями словно в насмешку над будущим предназначением — имел широкий кругозор, несовременно любил классическую музыку, очень много читал и отличался неимоверной и тоже совершенно несовременной любознательностью. Мог, например, часами с интересом расспрашивать меня о компьютерах, в которых почти ничего не понимал, но очень ими интересовался. Такого умного, тонкого и чуткого собеседника, как он, я никогда не встречал. Впрочем, вероятно, этим качествам Лева был обязан именно своей голубизне, которая всю жизнь заставляла его соизмерять свои поступки с действительностью и оставаться всегда настороже — как еврею во времена идеологического диктата коммунистов… Он оказался единственным за последние годы человеком, с которым я не испытывал скуки. Общаясь с Левой, я забывал, что он гомосексуалист — как, вероятно, и он не видел во мне существа фактически противоположного пола — нам было просто интересно друг с другом.
