Однажды, уже в наши дни, на каком-то перекрестке я встретился с тентовой трудягой «Газелью», за рулем которой сидел совершенно седой мужик, очень напомнивший бывшего бригадира Володю, каким он мог стать через шестнадцать лет. Я был совершенно уверен, что это именно Володя: я знал, что многие инженеры из рассыпавшихся прежних НИИ пошли работать шоферами и даже слесарями — и несколько раз мигнул ему фарами. Мужик никак не отреагировал, скользнув по мне равнодушным взглядом. Впрочем, сам Володя всегда жил погруженным в свой собственный мир и, возможно, сейчас не помнил о моем существовании.
И еще, совершенно неожиданно, на моем горизонте всплыл Аркадий — изрядно полысевший и прореженный, и вообще сильно потрепанный жизнью, однако такой же мерзкий, каким был и шестнадцать лет назад, он вдруг начал вести по местному каналу передачу об эзотерической литературе. Я к этой дряни не имел склонности даже в худшие минуты своей жизни. Однако когда случалось, бродя по каналам, — если везде попадался лишь тошнотный футбол, американские мультфильмы для дебилов или олигофренические телешоу — нарваться на него, я даже радовался. Торопясь по-мальчишески, бежал за пистолетом, вытаскивал обойму, извлекал патрон из ствола и, с наслаждением щелкая пустым затвором, расстреливал в упор его экранную физиономию. Точь-в-точь, как выживающий из ума Джигарханян в «Тегеране-43». В принципе мои пути с Аркашкой давно разошлись — можно сказать, и не сходились никогда дольше, чем на тот колхозный промежуток. Да и не сделал он мне ничего плохого. Но… Но всякий раз, убив его в телевизоре, я чувствовал приятное, охлаждающее успокоение. Быть может, я и сам от одиночества постепенно начал становиться неадекватным?… Я не общался ни с кем.
Может быть, я встречал кого-то еще из прежних товарищей — но я не узнавал их, равно как и они меня. Она рассыпались, растворились и исчезли в изменившейся жизни.
В какой-то мере я презирал их как неудачников: никто из них не достиг хотя бы такого же положения, как я. И в то же время меня постоянно, неодолимо тянуло к старым фотографиям — хотя я и запрятал их подальше, чтобы не так удобно было доставать всякий раз, когда накатывало желание посмотреть. Это было алогично и парадоксально. Но именно так.
Узнавал новости я от Славки — считавшегося моим лучшим другом тогда и оставшимся единственным человеком из прошлого, с которым я поддерживал отношения. Вернее, это он пытался, а я молча принимал его попытки. На самом деле с ним мне было не о чем говорить.
6
Я встретил Славку уже после того, как он успел пожить и развестись с Катей. Он показался не то чтобы опустившимся, но совершенно смирившимся с жизнью. Я мог побожиться, что одет он был в ту же самую, потерявшую цвет, синтетическую кутку, которую носил в НИИ… Или это лишь казалось, просто куртка была очень старая, и сам он выглядел тоже сильно потрепанным. Он больше не женился, и работал учителем физики в школе — ничего лучшего так и не смог себе найти. Но все-таки он зашел ко мне, и мы выпили водки; точнее пил в основном я, потому что он так и не приучился к нормальным напиткам. В школе среди таких же нищих толстозадых баб в вязаных платьях, он употреблял всякую кислую дрянь с названиями типа шепота монаха, поцелуя любви или песьей розы…
Впрочем, и Славка сильно изменился за минувшее время — только в обратную сторону. Он посещал выставки и лекции, болтался по клубам, путешествовал автостопом. Минувшим летом даже летал в Индию: посетил «святые места» с группой каких-то шизоидов, коих развелось в последнее время небывалое количество. По сути, он и сам уже стал полным придурком Самым поразительным оказалось, что при всей своей никчемной придурочности Славка был абсолютно самодостаточен и счастлив, и радовался бытию — в отличие от меня, полностью приспособившегося к новому времени, но ставшему несчастливым и потерявшему вкус в существованию…
Он не чувствовал себя ущербным, догнивая в вонючей заплеванной школе, умел находить мелкие радости в том, что сам называл жизнью, сколь дурацкой ни казалась она с разумной точки зрения. Славка остался в молодости — в блаженных от безоблачности восьмидесятых годах. Когда и я был таким же, и тоже пил кисленькое винцо, интересовался всякой чепухой и умел видеть светлое в пустяках. Поэтому, вспоминая нашу очень давнюю и очень крепкую дружбу, я вдруг понимал, что она не являлась ошибкой. Что дружили два совершенно похожих человека: Славка и тот Евгений Воронцов, который остался в колхозе у сломанного измельчителя. И тогда наше полное взаимопонимание было искренним — но именно тогда. Потом физическое увечье искорежило мою душу и я переменился. А Славка, счастливец, так до сорока лет и пробегал подросшим мальчиком в капроновой куртке. И напоминал сейчас какого-то жалкого полупедика — хотя, в отличие от моего приятеля Левы, обладал нормальной ориентацией. Но иногда… — истинный бог! — мне казалось, что лучше бы и я остался таким. Потому что правильно говорилось в священном писании: в многих знаниях много печали, и кто умножает мудрость, тот умножает скорбь…
Побывав в моей — к тому времени только что отремонтированной и обставленной — квартире, Славка так и не понял, сколь различны сейчас наши жизни и проблемы. Не впал в комплекс и продолжал со мной общаться, несмотря на отсутствие горячего желания с моей стороны. Однажды он принес специально переписанную кассету с моими песнями — которая, как ни странно, сохранилась у него до сих пор. Принеся, вдруг испугался, не в силах предугадать мою реакцию. Но я был совершенно спокоен: то прошлое давно перегорело и не вызывало никаких эмоций. Мы послушали кассету — я воспринимал ее как запись постороннего исполнителя; то был не я.
Славка оставил кассету мне. Потом я послушал ее еще раз, оценивая уже с точки зрения качества. Мне не понравились посторонние шумы, голоса и прочее, мешавшее восприятию. Тогда — в общем от нечего делать — я сбросил ее на винчестер, запустил Sound Forge, в котором разбирался в свое время из праздного интереса к популярной программе — и, провозившись не одну неделю, убрал все и вывел звук на нормальный уровень. Чтоб труд не пропадал зря, сформировал все как аудиодиск. Нарезал, послушал один раз, получая удовлетворение не от своих песен, а от достигнутого качества — и спрятал его среди других. Это было уже не мое…
Как не моим было и рассредоточившееся по разным углам прежнее поколение.
Мы все казались одинаковыми, но на поверку вышли разными, и большинству не осталось поводов гордиться собой. Единственно, что объединяло абсолютно всех — это распавшиеся семьи. Да, само собой, понемногу я узнавал, что мои ровесники — включая давно забытых школьных товарищей — оказались неудачливыми в семейной жизни. Мы вырастали в условиях жесткого отрицания эротики как необходимой составляющей человеческого существования. И в то же время свобода, давно царившая в цивилизованных странах, доносила до нас вольные струи. Мы не могли решить вопрос половой жизни иначе, как переженившись в самом раннем возрасте, когда только было возможно. Глядя на нынешних тинэйджеров, я чувствовал жгучую, досадную зависть: их уже с детства ориентировали на сексуальные отношения как основную ценность раннего возраста. Они не задыхались под давлением ханжеской морали, их не травили за мини-юбки на комсомольских собраниях. Не ставили преград и запретов, а лишь предлагали меры, которые обеспечивали бы безопасность любимого занятия. Они знали, как предохраняться от болезней и ненужной беременности, как продлить себе удовольствие и чего ждать от партнера. Я не сомневался, что насовокуплявшись, как суслики, они через сколько-то лет заведут себе семьи уже не ради секса, а по внутренней привязанности. Или не заведут вообще, не мучая себя и других — как давно уже сложилось в цивилизованных странах.
