А сейчас мне было всего двадцать четыре года, я лишь пару лет назад получил диплом, и меня не тяготили мои чертежи. Но вот моя жена Инна этого не понимала. И не пыталась, и даже не желала понять. Она-то как раз обладала не только способностями, но и вполне определенным талантом. Она была биологом; причем, пожалуй, стоило сказать именно Биологом с большой буквы. Будучи моей ровесницей, Инна окончила университет на год раньше меня, потому что с шести лет пошла в школу. Сразу же осталась в аспирантуре и, не дожидаясь положенных трех лет, успела защитить кандидатскую диссертацию. Но на этом не остановилась; ей была невероятно интересна собственная работа, она без напряжения уезжала на все лето в экспедиции, в любой момент срывалась в командировки. И бесконечно общалась на разных конференциях общается с коллегами — такими же упертыми талантами, как и она.
И она-то как раз постоянно мне твердила, что я за своими чертежами прожигаю жизнь, пустив ее на самотек. Вместо того, чтоб попытать себя в чем-то другом. Интересном, могущем захватить по-настоящему.
Я отшучивался. Она просто не хотела сознавать, что мы с нею сделаны из разного теста, хоть и жили четыре года под одной крышей. Что я, в отличие от нее, был совершенно обычным и мог довольствоваться самой простой жизнью.
И у меня не имелось никакого желания менять эту жизнь в угоду каким бы то ни было неясным перспективам. Которых в общем-то и не было.
Уйдя после обеда с работы, я отправился по магазинам. Мне срочно требовались запасные струны для гитары: вчера, осмотрев инструмент, я обнаружил, что на третьей порвалась оплетка. В принципе струна совсем еще не умерла. Но в колхозе, где играть придется по несколько часов каждый вечер в течение целого месяца, оплетка рассыплется на мелкие кусочки и начнет дребезжать. От такой игры не будет удовольствия никому. Ни мне, ни слушателям. Да, я не мог признаться, что игра на гитаре была одним из моих самых любимых занятий. И важной побудительной причиной, толкающей меня в колхоз. Хотя возле костра отсутствовала нормальная акустика, голос сразу уносился в пустоту и быстро гас, не достигая настоящих высот звучания, но все-таки не было большего удовольствия, чем ночная игра. Именно там, среди друзей — как прежних, так и вновь обретенных — я чувствовал, что оправдываю свое земное существование. Ведь именно гитара для меня была единственным средством выражения той малой малости, которая, вероятно, во мне все-таки присутствовала, выделяя из общей массы.
Пристрастие к определенному виду струн, как я давно уже заметил, было индивидуальным для каждого гитариста. Я терпеть не мог ни стальных, ни нейлоновых, ни простых латунных ни даже мягких, тянущихся за рукой серебряных струнах. С юности я привык к простым медным. Более того, никогда не впадал в полный, исчерпывающий меня исполнительский транс и не чувствовал настоящего момента истины, который приходил, когда я пел, играя именно на медных струнах. А они в последнее время куда-то исчезли. Мне пришлось впустую обойти несколько кварталов, а потом даже проехать автобусом до нового универмага, прежде чем удалось их отыскать. Но зато повезло по-настоящему: я купил полный аккорд в круглой пластмассовой коробочке, причем — что особо ценно! — с двумя запасными третьим струнами как наиболее быстро выходящими из строя. Теперь я был спокоен: в колхозе можно не бояться за свои струны. Сами сборы не заняли у много времени. Я скинул с верхней полки стенного шкафа свой потрепанный рюкзак, вытряхнул из него какую-то прошлогоднюю труху, а потом развернул его огромную пасть и быстро покидал туда все необходимое.
Окажись сейчас дома Инна, она бы, конечно, собрала меня сама: разложила бы одежду аккуратными кучками на диване, потом так же аккуратно переместила все в рюкзак. Сегодня же я был одни и, опьяненный свободой действий, просто похватал вещи с полок и покидал их, скомкав, не складывая и не сворачивая. Два старых свитера, старые джинсы с полустертой, но еще не сдающейся кожаной нашлепкой «Levi's», несколько пар носков, две клетчатые китайские рубашки — старые, еще отцовские, но хорошие, треснутую пластмассовую мыльницу, рваное полотенце, еще какую-то мелкую ерунду. Все было именно такое, как берется в колхоз — наполовину сломанное, рваное, заштопанное и потерявшее товарный вид. Я собрал все необходимое и с удивлением обнаружил, что мой огромный походный рюкзак переполнен настолько, что не затягивается и даже не завязывается. Да, права была Инна, аккуратно складывая каждую вещицу.
Вывалив все на пол, я переложил свои пожитки заново. Я ведь тоже с детства умел делать все очень точно и аккуратно, только иногда вот так распоясывался, пытаясь устроить хаос на пустом месте. Теперь рюкзак оказался наполовину пустым. Это было гораздо лучше. Я достал гитару, переложил ее из роскошного белого чехла с блестящими «молниями» в простой походный, на пуговицах. Вытащил из шкафа штормовку, но обнаружил на ней огромную дыру. Вспомнил, как напоролся на сук еще прошлой осенью, когда всем отделом ездили на огурцы, а Инне с тех пор не было времени привести мои вещи в порядок… Витиевато выругавшись, я взял вместо штормовки старый армейский китель с грязно-красными сержантскими лычками, который в свое время привез с институтских сборов.
Вот теперь все было готово к отъезду.
Я подумал, что, возможно, стоит позвонить родителям и напомнить, что меня не будет с городе целый месяц. Но тут же сообразил, что мама обязательно испортит мне настроение какими-нибудь замечаниями, которые у нее никогда не задерживались — и звонить не стал. Я находился уже в приподнятом, радужном состоянии, и не хотел выходить из него даже на полчаса.
2
К административному корпусу я приехал раньше необходимого: в этом году в первую, двухнедельную смену из нашей группы никто не поехал, и мне предстояло получить на складе спальный мешок. Но оказалось, что оба мешка — и себе, и мне — уже взял Саня Лавров. Я вышел к центральному подъезду, куда всегда подавали автобус — действительно, Лавров уже меланхолично покуривал там, развалившись на мешках.
— На себя оба записал? — спросил я.
— Ага, — кивнул он, выпуская из носа струйку дыма. — Какая разница? На вот, садись…
К девяти часам начал подтягиваться народ. Я страшно обрадовался, увидев издали кудрявую голову своего друга Славки. Это было истинным подарком судьбы. Он тоже замахал руками, разглядев меня. Мы обнялись при встрече, хотя не виделись максимум дней десять. Компания понемногу собиралась. Я поморщился, узнав легендарную Тамару — слегка располневшую красотку, рассказы о достоинствах которой будоражили всю мужскую часть НИИ. Если в них содержалась хоть доля правды, то ее появление в колхозе было не самым приятным фактом. Потому что разврат на природе подобен эпидемии. Пока все ведут себя пристойно, можно жить. Но стоит кому-то одному начать загул, как поднимается общая волна, и команда распадается на пары, ищущие уединения, и не остается никакой общей компании. И такому как я, едущему не за приключениями, а просто отдохнуть и развеяться, становится очень скучно.
Я засмотрелся на Тамару — и не сразу заметил, как мне улыбается Катя из бухгалтерии.
