Модель империи: публичный сад
Традиционная японская культура была слабо приспособлена для новой концепции развертывающегося пространства. Она уделяла первостепенное внимание малому, теперь же в ходу были большие проекты, требующие большого пространства. Прославленные в стихах и живописи «знаменитые места» (мэйсё) отличались сравнительно скромными размерами и не могли удовлетворить потребности новейшего времени с его приверженностью концепции «развертывающегося пространства». Показательна судьба «трех знаменитых видов Японии». В конце эпохи Токугава к ним относили Мацусима, Амэ-но Хасидатэ и Ицукусима (Миядзима). Эти локусы были расположены на побережье, они были воспеты в стихах и прославлены в живописи. В школьных учебниках середины периода Мэйдзи они становились предметами для изучения, однако по мере пересмотра школьной программы им уделялось все меньше места, а в 1941 г. упоминания о них вообще исчезли со страниц учебников
[506].
Происходило забвение и других знаменитых пейзажей прежнего времени. Вместо этого была предпринята масштабная попытка создания «новых мэйсё», которые отвечали бы потребностям нового пространственного мышления. В 1927 г. газеты «Осака майнити симбун», «Токё нитинити симбун» и Министерство железнодорожного транспорта устроили всеяпонский конкурс на определение «восьми лучших новых японских пейзажей». Голосование проводилось по почте, оргкомитет получил 93 млн открыток, что в полтора раза превышало население тогдашней Японии. В номинации участвовало восемь видов природных объектов: морское побережье, озеро, гора, река, ущелье, водопад, горячий источник, равнина. Японцам предлагалось отвлечься от традиции, позабыть прежние мэйсё и выбрать новые. Прежние мэйсё имели тенденцию концентрироваться в районах Киото и отчасти Токио, теперь же для новых мэйсё не существовало никаких региональных ограничений. Государство (а вместе с ним и общество) того времени стремилось к тому, чтобы важные для самоидентификации японцев природные объекты были более равномерно распределены по всей территории страны. И действительно, «восемь пейзажей» представляли восемь разных префектур: Коти, Аомори/Акита, Нагасаки, Аити, Нагано, Тотиги, Оита, Хоккайдо. Однако сила традиции оказалась все-таки сильнее: ни одна из всенародно выбранных достопримечательностей, которые никогда не становились предметом усиленного внимания со стороны стихотворцев (или художников) «классического» периода, не стала в сознании японцев символом страны. Все эти новые достопримечательности были быстро забыты. В значительной степени это было обусловлено тем, что «новые пейзажи» отличались грандиозностью, что не соответствовало традиционному эстетическому вкусу японцев, который отдает предпочтение «малым формам»
[507]. Из достопримечательностей, которые отличались своим размером, только гора Фудзи – при усиленной поддержке пропагандистской машины – сумела превратиться в общенациональный символ. Но эта гора имела длительную историю бытования в японской культуре.
Попытка создания новых природных достопримечательностей потерпела провал. Гораздо больший успех имел проект по переформатированию концепции сада.
Реформы периода Мэйдзи проходили под знаком вестернизации. В своей частной жизни японская элита тоже не осталась в стороне от новых веяний. Ее представители в значительной степени отказались от символизма, присущего традиционному японскому саду. В усадьбах тогдашних богачей обычным было сосуществование японской и западной «половин». И если для официальных приемов использовались каменное строение и европейский сад (его непременными атрибутами являлись лужайка, клумбы, фонтан, скульптуры), то в повседневной жизни обычным было пребывание в традиционном деревянном доме, с которым соседствовал небольшой садик японского типа.
Ямагата Аритомо (1838–1922) был одним из самых влиятельных политиков своего времени. Он открыто заявлял, что в крошечных садах Киото отсутствует величественность, поэтому свои сады он устроил таким образом, чтобы они производили именно такое грандиозное впечатление. В своем саду Муринъан в Киото он отказался от строительства пруда – по участку текла речка. Поэтому в его саду отсутствовала и гора-остров Хорай. Ямагата Аритомо говорил, что его вполне удовлетворяет настоящая и огромная гора Хигасияма, высившаяся за пределами сада. Игнорируя традиционные правила расположения камней, он располагал их таким образом, который казался ему «естественным» для природы. Подбор деревьев в саду тоже не вписывался в канон
[508]. Символично, что именно в этой усадьбе, лишенной привычных символов, и было принято решение о начале войны с Россией.
Частные сады мэйдзийской знати были, естественно, закрыты для посетителей. Однако социальные переборки были уже не такими прочными, как в прошлое время. В начале периода Мэйдзи княжеский сад Рикугиэн перешел в государственную собственность, в 1878 г. его выкупил основатель концерна «Мицубиси» Ивасаки Ятаро (1834–1885), который мотивировал свою покупку желанием помочь правительству в финансовом отношении. Его сад был закрыт для публики, но в октябре 1905 г. его ворота широко открылись для 6 тысяч военных в знак благодарности за одержанную ими победу над Россией. Такие же празднования проходили и в государственных публичных садах. Эта война была начата в саду, в саду же она и закончилась. Напомним, что название «Рикугиэн» означает «шесть стилей поэзии». Но теперь эти шесть стилей трансформировались в один, имперский.
Многие прежние сады продолжали существование, но наибольшее общественное внимание привлекали уже сады нового типа. Ведущая роль в их создании принадлежала государству, которое озаботилось переформатированием сада в нужном для себя направлении. Этот сад представляет собой не столько модель идеальной природы, сколько модель империи, т. е. продукта целиком антропогенного.
Наиболее внушительные сады предыдущего периода принадлежали князьям, и это было закрытое для простых людей пространство. Теперь, когда сословия были упразднены, стояла задача по созданию единого японского народа, было необходимо предоставить нарождающейся нации площадки, где она могла бы испытывать чувство единения, подпитывать его и подпитываться им. В прошлой Японии таких площадок явно не хватало для претворения в жизнь столь масштабного проекта. В японских городах отсутствовали площади, где могли бы собираться люди. Площади были не нужны – режим Токугава основывался на фрагментации общества, а не на его консолидации. Княжеские процессии, направлявшиеся в Эдо или обратно в княжество, растягивались по узким дорогам, точно так же как и сёгунские процессии в Никко – место захоронения Токугава Иэясу. Сообщается, что во время посещения Никко восьмым сёгуном Ёсимунэ (1716–1745) процессия состояла приблизительно из 300 тыс. человек. Во время последнего паломничества сёгунов в Никко в 1843 г., которое было признано весьма «скромным», время прохождения процессии через каждый населенный пункт составляло два дня
[509]. Однако такая организация пространства исключала произнесение зажигательных речей перед многотысячными толпами. Подобная мысль просто не могла прийти в голову представителям политической элиты. Политика при Токугава исключала всякую публичность, модус поведения высокопоставленного человека предполагал голос не громкий, а максимально тихий. Именно таким голосом или же с помощью письменного документа и отдавали приказания. Мерное продвижение процессии, построение в которой определялось строго в соответствии с рангами, служило зримым свидетельством иерархически устроенного общества.
