Статуи Сайго и принца Комацу не отправили на переплавку даже во время Второй мировой войны, когда Токио лишился почти всех своих памятников из металла. В этом отношении судьба японских памятников из камня была более завидной. Но, как мы видим, и некоторые важнейшие государственные символы из бронзы тоже избежали переплавки и до сих пор украшают парк.
Таким образом, сад превращался в пространство, которое государство «метило» всеми доступными для него способами. С помощью этих меток оно внедряло в сознание подданных важные для его функционирования ценности, формировало новую картину мира, превращало сад в хранилище многочисленных достопримечательностей (мэйсё), не имевших отношения к собственно природе. Во многих парках того времени насыпали горку, которая символизировала Фудзи. Но эта Фудзи была, скорее, не уникальным природным объектом, а символом мощи японской империи, черпавшей свои силы в природе и одновременно заставлявшей природу напитываться человеческим, державным духом.
Представленная в парке Уэно картина мира была «живой» в том смысле, что содержимое парка и экспозиция его музеев все время менялись, каменные здания пополнялись и наполнялись новыми экспонатами. Прелесть и идея традиционного сада заключалась в демонстрации двух начал – неизменности основ мироздания (камень и вода) и сезонной изменчивости растительного мира. Эта изменчивость считалась показателем «естественности» устройства этого мира. Каменные здания, расположенные в Уэно, обладали необходимой государственной (имперской) прочностью, их внутреннее наполнение (экспонаты) демонстрировало подвижность и подлежало постоянной ротации, реагируя на контролируемый государством событийный ряд. Камни традиционного сада были природно-необработанными, каменные сооружения в современном парке были целиком произведением человеческих рук. Поэтому современное садовое пространство не столько моделировало природный порядок, сколько создавало порядок человеческий, государственный, имперский. Западные идеи о покорении природы были явлены в таком пространстве в полной мере.
Сад, который в японской культуре всегда ассоциировался с покоем, умиротворенностью, долгожительством, защитой от вредоносного и враждебного пространства, приобрел совсем другие функции. Его природа стала иной, она лишилась собственного независимого бытия и превратилась в декорацию, на фоне которой главным действующим лицом стал человек. Теперь сад воплощал не Небо, Землю и человека, а Государство и человека в его государственном измерении. Недаром садом Уэно долгое время управляло министерство императорского двора. Но это был не прежний «закрытый» для посторонних сад сына Неба, это был сад отца нации, в который он милостиво и гостеприимно приглашал своих детей, и не просто приглашал, а настойчиво советовал приходить туда целыми семьями, чтобы они напитались светом – как его собственным, так и светом новой цивилизации, которая на японском языке стала обозначаться сочетанием двух иероглифов – «письмена» и «свет» (буммэй). Этот сад не моделировал мироздание, он представлял собой пространство, изоморфное пространству японской империи. Он не только защищал человека от зловредных флюидов/миазмов, но и сам создавал такую атмосферу, которая отправляла людей покорять заграничное пространство, которое генерировало миазмы. Создание такого сада являлось подготовительным этапом для будущих свершений. В таком саду главным элементом оказывалась не собственно природа, а те знаковые здания, которые располагались в окружении зелени. В соответствии с требованиями времени эти здания были каменными (кирпичными) – они заняли место прежних камней традиционного японского сада. Эти постройки и стали новыми достопримечательностями-мэйсё, они вызывали совершенно новые ассоциации, не связанные ни с японской историей, ни с японской природой. Скорее, в особенности на первых порах, они вызывали в памяти образы «передовой» Европы.
Однако с течением времени ситуация менялась, происходил процесс «вспоминания» старых мэйсё. Эти запечатленные в произведениях искусства «знаменитые места» Японии были запрятаны под музейную крышу. В императорский музей в Уэно свозили лучшие произведения традиционного искусства, так что именно в Уэно была достигнута наивысшая в стране концентрация мэйсё на единицу площади.
Новые европейские здания, эти садовые «камни», были высокими, т. е. «стоячими», наиболее благоприятными для «приземления» туда божеств. И действительно, император регулярно посещал те мероприятия, которые проводились на территории Уэно. Он присутствовал на церемонии открытия парка, неизменно посещал проводившиеся там выставки. В 1870-е годы Мэйдзи приступил к поездкам по стране, чтобы установить со своими подданными более тесную духовно-визуальную близость. Во время этих поездок государь общался с народом, однако жители Токио были этой возможности лишены. Поэтому в 1879 г. они попросили государя предоставить им счастливую возможность пасть перед ним на колени. Показательно, что эта возможность была реализована в парке Уэно, т. е. именно парк был признан тем местом, которое наилучшим образом отвечает этой ритуальной цели. На церемонию встречи с императором специально пригласили стариков, которым минуло 80 лет. В старые времена таким старикам время от времени от имени государя жаловали рис, теперь им пожаловали лицезрение императора – право, которым они раньше не обладали. Сам же император лицезрел своих верных подданных, которые показывали ему свои умения – искусство владения мечом, копьем и конной стрельбой из лука. Посещение парка императором было приурочено к визиту бывшего президента США генерала Гранта, который смог убедиться в склеивающих японскую нацию потенциях парка и даже посадил там два дерева. В 1930 г. в парке был установлен памятный знак, посвященный высокому визитеру. Через 11 лет случится Пёрл-Харбор.
Несмотря на коренное преобразование традиционного садового пространства, публичный парк Уэно сохранил прежние защитные функции. Это касается и повседневной охраны здоровья, и противодействия стихийным бедствиям. Во время страшного землетрясения 1923 г., которое сопровождалось опустошительными пожарами, множество людей (их число оценивается более чем в 60 тыс. человек) нашли безопасное убежище в саду Уэно
[517]. Этому способствовали и обширный пруд Синобадзу, и вековые деревья, выстоявшие в огне. В условиях плотной токийской застройки публичные сады стали играть роль спасительного места при возникновении пожаров и стихийных бедствий (продолжают они играть эту роль и сегодня).
Создание парка Уэно оказалось для страны «пилотным проектом». Вслед за Токио публичные сады стали открываться и в провинции, и не только большие, но и маленькие. Это открывало для государства не только новые возможности по мобилизации населения, но и новые опасности. Недаром городские полицейские участки имели тенденцию располагаться рядом с садами и площадями, ибо они могли оказаться «естественным» вместилищем для большого количества людей, в том числе и недовольных властью. Поэтому в 1880 г. политические собрания оппозиции было разрешено проводить только в закрытых помещениях – интерьерное пространство легко контролировалось полицией. В 1898 г. воинственно настроенный государственник, журналист и общественный деятель Накаи Китаро (1864–1924) проницательно предупреждал: хотя иностранцы и хвалят природу Японии и называют ее «садом», но они воспитаны недолжным образом, ведут себя в Японии не так, как надо, каблуки их обуви (традиционная японская обувь лишена каблуков) оставляют на земле Японии глубокие следы, их дурные обыкновения и привычки могут легко передаться и японцам. А потому следует незамедлительно принять закон о сохранении ландшафтов, который будет регулировать поведение людей в публичных садах. Помимо запретов на ловлю рыб и птиц, помимо запрета на строительство больниц и воздвижение в садах могильных знаков (вряд ли такая активность могла быть продуктом европейского влияния) предлагалось строго-настрого запретить в садах политические и религиозные сборища с произнесением речей
[518].
