Заключение
В этой книге автор постарался показать, что представления о качестве среды обитания имеют достаточно субъективный и неустойчивый характер, обусловленный состоянием государства и общества, господствующей в тот или иной исторический период картиной мира и эмоциональным настроем эпохи. Именно указанные факторы, а не точно измеряемые «площадь», «температура», «влажность» и иные «объективные» параметры имеют определяющее влияние на представления о размерности территории и ее качествах.
При этом описание среды обитания (территории Японии) проводилось с помощью ограниченного набора терминов и понятий. К таким ключевым понятиям относятся остров(а), море, восток, солнце, горы, вода (влажность), центр, периферия. Прибавление к ним соответствующих определений и уточнений создает тот словарь, с помощью которого и проводились операции по осмыслению природной среды обитания на протяжении всей японской истории.
Преемственность в описании территории страны наблюдается и еще в одном отношении: концепты, которые следует охарактеризовать как географический детерминизм, неизменно играли выдающуюся роль. Таким образом, природный фактор признавался первичным по отношению ко всей социальной сфере. Проведенный анализ свидетельствует, однако, об обратном: с нашей современной и рационалистической точки зрения осмысление природных реалий находилось в прямой зависимости от реалий социальных. Однако сами творцы истории вряд ли согласились бы с мнением современного историка и посчитали бы его предрассудком. Однако – увы! – уточняющий диалог в нашем случае невозможен. Личная драма историка состоит в том, что у него отсутствует обратная связь с объектом исследования, его референтная группа – его же современники, но таковы уж правила жизни, изменить которые мы не в силах.
В VIII–X вв. японцы считали территорию своей островной страны большой и благодатной, ее восточное положение соотносилось с солнцем и оценивалось положительно. В это время расцвета древнего централизованного государства социум и среда обитания мыслились как принципиально познаваемые и контролируемые. Для достижения контроля над природой использовались многочисленные государственные (императорские) ритуалы, обеспечивающие бесперебойное круговращение времен года. Эти ритуалы (включая «заклинательное» стихотворчество во время пиров) часто проводятся в садах, которые моделируют идеальную среду обитания, выстроенную в соответствии с геомантическими принципами. Такая благоприятная среда обитания отражена (закреплена) и в императорских поэтических антологиях.
Вместе с деградацией централизованного государства территория страны признается крошечной («страна с просяное зернышко») и приобретает уничижительные характеристики. Расположение японских островов на востоке тоже рассматривается как отрицательное – оно трактуется как удаленность от центра, т. е. прежде всего от родины Будды, Индии. Жизнь воспринимается как неизбежное страдание, а среда обитания (как социальная, так и природная) оценивается как достаточно враждебная по отношению к человеку. Отражением такой ситуации служат сады. Сад амидаистского типа представляет собой ритуально чистую стартовую площадку для вознесения в рай (бегства и избавления от горестей этого мира). Приусадебный геомантический сад воспринимается как оберег от вредоносных природных флюидов.
После восстановления управляемости страной (период Токугава) верх снова берут оптимистические настроения, в общественном сознании территория страны прибавляет в размере, в богатстве ресурсной базы и освещенности солнцем, которое из всех стран первой освещает именно Японию. Размеры страны не воспринимаются как грандиозные, но господствующая конфуцианская идеология с ее упором на умеренность («срединность») позволяет считать «не большие и не маленькие» размеры Японии признаком исключительно положительным. Этому типу оптимистического сознания соответствуют обширные княжеские сады. Считается, что эти пейзажные сады доставляют «радость» и тем самым продлевают человеческую жизнь, воспринимаемую как ценность и благо.
С насильственным «открытием» страны в середине XIX в. японцами поначалу овладевает комплекс неполноценности, сетования на крошечные размеры территории и обделенность ресурсами становятся обычным явлением. Япония снова мыслится как крошечная островная страна, бедная ресурсами и оторванная от центра цивилизации – на сей раз Запада. Ситуация меняется с 90-х гг. XIX в. Успехи в войнах с Китаем и Россией порождали перемены в сознании. Термин «островная страна» напитывается положительными смыслами, сулящими процветание страны, которое мыслится как превращение в «материковую империю». Новый для Японии тип «публичного сада» являлся уже не столько моделью идеальной природной среды обитания, сколько моделью обширной империи, которая является источником света (культурности) для других народов. Таким образом, на первый план выходит социальная среда обитания. В то же время сама японская природа мыслится как исключительно красивая. Ей приписываются и функции по воспитанию идеального японца – именно природа порождает уникальный психотип японца, несравненного по своим моральным, трудовым и эстетическим характеристикам.
Сразу после окончания Второй мировой войны в Японии господствовали пессимистические настроения, обусловленные как самим поражением, так и крахом прежней картины мира. Потеря заморских территорий снова вернула Японию в ее островные границы. Те исторические представления, на которых был основан довоенный дискурс, оказались разрушенными. Те исторические фигуры, которые в прошлом рассматривались как образец верноподданничества, оказались скомпрометированы. Однако потребность в национальной самоидентификации и предмете гордости оставалась по-прежнему насущной. И тут на выручку снова приходит природа. Показательный пример представляет метаморфоза, случившаяся с Фудзи. Она была символом мощи и амбиций грозной империи, однако сразу же после окончания войны превратилась в символ новой, демократической и мирной Японии.
Недавняя история Японии представлялась после войны вереницей ошибок. Сама дисциплина под названием «история» оказалась скомпрометированной. На сцену выходят этнологи, которых возглавлял Янагита Кунио, который еще в довоенные времена говорил о том, что японцы – народ островной. Если официальная точка зрения довоенных идеологов заключалась в том, что Япония является многонациональной материковой державой, то этнологи заговорили о том, что на самом деле японцы – это мононациональный народ, всегда проживавший на островах. И это хорошо, потому что островное положение Японии, ее изолированность от остального мира позволили сформировать уникальный японский народ с его уникальной культурой. Твердя о том, что островная Япония окружена водной стихией, послевоенные этнологи воспринимали море как преграду, а не как возможность для общения. Эта преграда воспринималась по преимуществу в положительном смысле – как возможность для выработки уникального японского менталитета и стиля жизни
[539]. Такой подход как бы возвращал японцев в эпоху Токугава, когда окруженность стихией моря трактовалась как непреодолимая преграда как для иноземного вторжения, так и для проникновения в Японию вредных обычаев, исходивших из внешнего мира. Но если до войны идеи Янагита Кунио об «островной» Японии не пользовались широкой популярностью и государственной поддержкой, то теперь его признают отцом-основателем японской этнологии, а в 1951 г. награждают орденом культуры. Его книги становятся бестселлерами.
